Они отличались от всех других собак. Своей особенностью они наверняка были обязаны людям, поскольку только люди обладали силой менять породу животных.

Но кто это сделал? Когда? С какой целью?

И как они собрались в нескольких округах на севере и в центре Калифорнии, обуреваемые желанием разгадать тайну и смысл своего происхождения?

Провод доносил до Киппа странное бормотание, отличавшееся от обычного громкого шума в ушах.

У Киппа возникло подозрение, что этот настойчивый звук не принадлежал кому-то из новых членов Мистериума. Он вообще исходил не от собаки.

Источником звука был человек. Возможно, еще ребенок. Мальчик, едва достигший подросткового возраста.

Это было чем-то новым. Кипп прежде никогда не слышал сигналов от человека.

Опять-таки звук даже нельзя было назвать сигналом. Мальчик – если это был мальчик – вряд ли знал, что он что-то передает по Проводу.

Кипп остановился, глядя на дом, куда его принесли маленьким щенком.

Он думал, что ему будет грустно покидать этот дом. Но Дороти не стало, и дом потерял прежнюю значимость, превратившись в обычное жилище.

Когда Кипп познакомился с Дороти, ей было семьдесят три. Тогда она не жаловалась на здоровье и думала, что переживет его. А затем у нее обнаружили рак.

Кипп сторонился фасада дома, где стоял автомобиль-катафалк. Ему не хотелось видеть, как увозят тело хозяйки.

Бормочущий мальчик (если это был мальчик) жил где-то к западу от озера Тахо. Точнее, к северо-западу.

Провод можно было выключить, как люди выключали радио. Но если это сделать, чем он тогда займется? А Киппу нужно было чем-то заняться.

Для бродячего пса это будет опасное путешествие, однако Кипп был полон решимости достичь цели.

Он не боялся ловцов собак. Он был проворнее и смышленее их.

Но мир полон угроз, превосходящих опасность встречи с ловцами собак.

Кипп двинулся в путь, выбирая тихие улочки, лесные дороги, леса и луга.

Время от времени он слышал собственное горестное поскуливание. Любовь – это самое лучшее, когда она у тебя есть, и самое ужасное, когда ее у тебя отнимают.

В среду после полудня Меган Букмен сидела в мастерской на первом этаже и, работая над картиной, слушала «Патетическую сонату» Бетховена. Большие окна, выходившие на север, давали хорошее освещение. В мастерской пахло скипидаром, олифой и масляными красками. Меган любила эти запахи не меньше, чем аромат роз.

Живописью Меган занималась с детства. Продавать картины начала с тех пор, как окончила колледж. Прекрасные десять лет, прожитые с Джейсоном, и особенности Вуди отодвинули живопись на задний план, но она продолжала работать, оттачивая свою технику и совершенствуя мастерство.

Потом Джейсона не стало, и Меган столкнулась с перспективой растить Вуди одной. Тогда-то живопись и сделалась для нее медленным, но верным лекарством от горя, а также занятием, позволяющим без страха смотреть в будущее. После года вдовства и долгих часов в мастерской, даривших ей радость и вдохновение, Меган стала выставляться в крупной галерее, имевшей филиалы в Нью-Йорке, Бостоне, Сиэтле и Лос-Анджелесе.

Меган не увлекало модное искусство в манере Пикассо, Кандинского или Уорхола. Она предпочитала старый добрый реализм. Темой ее картин был окружающий мир, изображаемый с педантичной точностью, но с удивительным чувством композиции и потрясающим умением передавать все многообразие оттенков света, что делало волшебными и даже сверхъестественными самые обыденные сцены.

Такой подход едва ли мог снискать ей благосклонность в мире искусствоведов, зацикленных на постмодернизме и всем, что из него вытекало. Тем не менее в последние полтора года ее работы начали должным образом замечать и отмечать.