Попробуем, однако, сделать выводы из постановки вопроса, проанализировав всю сумму обстоятельств. Во-первых, мы увидим, что восходящий класс всякий раз по-своему бросает вызов смерти. Господин, представитель воинского братства, выражает ей свое презрение, что, по мнению ГЄгєля, как раз и становится основанием господства. С опытом превозмогания смерти в значительной мере была связана и сила первоначального христианства. Буржуазия – именно она – берет на вооружение науку, но ее подводит то, что Георг Лукач назвал «осмысленностью деталей при полной хаотичности целого»[69]. Реабилитация тела быстро сменилась его повальной приватизацией. Это вызвало беззащитность перед смертью и телесной немощью, совпавшей с прогрессирующей немощью духа, религией которого стал психоанализ.

Тем не менее вызов смерти, брошенный пролетариатом, оказался самым радикальным. В руках победившего пролетариата производительная сила науки стала осознанно применяемым инструментом, поставленным на службу солидарной воле класса. Пролетариат в России вмешался в случайный набор задач, устранив тем самым хаотичность целого. Деятельность множества научных институтов и институций в двадцатые годы как раз и была направлена на преодоление смертоносных сил природы. Может быть, работа ЛОТР и отличалась особой дерзостью, но она проводилась в рамках глубинной онтологии пролетариата, в соответствии с которой предметность, в том числе и предметность природы, не есть нечто раз и навсегда данное, а представляет собой текущую разметку фронта работ, которая должна регулярно перепроверяться и переустанавливаться заново. Прекращение такого исследовательского направления, как биомеханика трупов (уже второй раз в истории), свидетельствовало об утрате максимализма, об оппортунизме и очередном компромиссе со смертью – фактически речь шла об устранении диктатуры пролетариата в самом важном регионе сущего и происходящего.

Но тем самым как раз подтвердилось, что наука независима и объективна именно в частностях (так же как и, например, кантовская этика), а в своей стратегической задаче она вольно или невольно подчиняется классовому интересу, господствующей форме социального заказа – и эта подчиненность в свою очередь влияет на порядок деталей. Одно дело бескомпромиссная позиция Николая Федорова, Александра Богданова, Розы Люксембург или академика Марра, и совсем другое – мозаичность и конформизм, например, Хабермаса и целого сонма частичных теоретиков, всегда готовых продать свое умение любому заказчику. Отсоединение классовой воли от бытия науки нанесло вред обеим сторонам: пролетариат отчасти потерял себя, помутнение классового сознания способствовало дезориентации коллективного тела, и без того подвергшегося суровым историческим испытаниям, а наука, лишившись сверхзадачи, потеряв командировочное удостоверение (Николай Федоров, как известно, рассматривал сословие ученых в качестве особо подготовленных людей, отправленных в долгосрочную командировку), была вновь приватизирована и собрана уже как частокол микрозадач, как производительная сила наука подверглась распылению.

На этом следует остановиться подробнее. Обыденное сознание восхищается успехами науки, сами ученые пребывают во внутреннем сознании своего величия, однако с позиций материалистического понимания истории хорошо видна сумма потерь: множество рутинных площадок, вытоптанных от топтания на месте, и заброшенные магистральные направления, с которых сорвали указатели. Мы видим, какую роль играло пусть даже кратковременное подключение воли исторически восходящего класса и к какой заброшенности приводило отключение. Прекращение исследований Альдини, перерыв исследовательской работы ЛОТР, роспуск передовых научных учреждений Советской России – все это можно рассматривать как своего рода контрреволюцию. Тем не менее множество текущих открытий, совершенных впоследствии советской наукой, было обусловлено моментом исторического подключения классовой воли, как раз флуктуация этой воли (социального заказа) и обеспечивает смену парадигм в смысле Томаса Куна.