Периодически Муза требовала от него ответа на вопрос: «Ты меня любишь?» Он согласно кивал, но при этом вспоминал слова Ландау: «Когда собака привыкает к человеку, говорят, что она его любит».

В общем, они друг друга любили.

И тут грянул гром.

Антон был в запое, жёг написанное и заснул, оставив последний листок на столе. А там:

«В зал вошла Муза. Наложницы рыдали вокруг камина, смотря на то, как Дон бросает листки романа в огонь.

– Ты что делаешь, придурок?! – Муза вырвала из рук потерявшего рассудок Дона роман.

– Критики запретили мне писать про Жуана, – мрачно прошептал Дон, обречённо смотря на пламя».

– Ну как тебе? – чуя неладное, спросил несчастный.

Муза, хищно принюхиваясь, зловеще тихо произнесла:

– Ты жёг рукописи?

– Они никому не…

Звонкий удар сковородки удалил всё лишнее из его головы.

– Идиот, смени просто Жуан на Бон и пиши дальше!

– Бон-н-н…– пропел Антон, качаясь в такт звону в голове. – Хорошо звучит. Да, сковорода – это сила! И исправляет, как могила… Похоже, я стал поэтом, в рифму говорю… срам-то какой!

Муза, брезгливо фыркнув, уплыла.

***

– Вот так. А я сейчас пытаюсь помочь бедняге вернуть разум и найти смысл жизни, но он ничего не ищет.

– Наверное, боится его.

– Он всего боится. А теперь ещё и поэт. Так что в процессе глубокой личностной трансформации. Я же во всей красе познаю от него классиков: «Поэт – такой человек, который умеет красиво быть несчастным».

– И зачем ты его в своё время прилапал?

– От милосердия, Офелия. Я всё терпел. Ждал, когда заснёт, чтобы лечить. Днём сплю, ночью работаю. Душу чиню, от плохих снов охраняю.

– А он что, не понимает?

– Ещё когда был писателем, мало что понимал, не мог даже попасть в унитаз… постоянно мой лоток заливал. А я ему в тапки мстил.

– Святое дело! – фыркнула Офелия.

– А теперь он – поэт. И это катастрофа!

– По-моему, ты преувеличиваешь. Что может быть хуже мокрого лотка?! Хотя я слышала, что поэты и философы дрессировке не поддаются. – Офелия медленно повернула ухо в сторону Фроси, искоса посмотрев. Фрося вопросительно наклонила голову вбок: мол, зачем хамишь философу?

– Сначала всё было прекрасно, – продолжил Гамлет. – Он не любил работать, мало писал, много думал и в это время чесал меня за ухом, гладил… мр-р-р, кайф.

– Мне тоже не нравятся трудоголики, – согласилась Офелия. – Они что есть, что нет. Бездельники, наверное, лучше.

– Как сказать. Ты же знаешь, что вечного кайфа не бывает. Когда не идёт рифма, он жутко нудный, но это терпимо. Потом неизбежно наступает запой – расплата мыслителей за избыточные знания… Мир материален и наказывает идеалистов. Это он сначала решил, что только поэт. На второй неделе запоя решил, что он – Бог… – Гамлет горестно замолчал.

– И что?

– Потом пришёл настоящий Бог и лишил нас пространства.

– Квартиру отнял?

– Да. Потом пропал и вискас.

Гамлет неожиданно посмотрела на Фросю. Та понимающе опустила голову.

– Странные они хищники, – задумчиво произнёс Гамлет. – Не понимаю, что заставляет его отдавать мне последнюю еду? Он же сам голодный.

– Они не хищники – жертвы, – ответила ворона.

– Ужас! – вздохнула Офелия. – И что он делает?

– Ничего. Стихи пишет.

– Хорошие?

– Плохие. Но я ему намуркиваю во сне, а он потом вспоминает и записывает. Только всю мою мяодичность портит. Вот что у него последний раз получилось:

У меня есть место имение

Соответствующего измерения.

На чужое поэтому мнение

Я имею всегда склонения.

Все вы— жалкие междометия

И по сути – четвёртый род.

Я счастливейший в этом столетии —

У меня есть коробка «Норд».

– В коробке живёте?

– Да, двуспальной, от холодильника.

– Это же ад!