Он целует Хэдли, проводит рукой по ее груди.

На полу залегли полосы желтого света, со спинки кровати свисает пояс от кимоно, зеленый и блестящий, как змея, тумбочки завалены книгами. В глубине комнаты – большое лакированное бюро в китайском стиле, расписанное драконами. Иногда Хэдли удивлялась, отчего же она так страстно желает оказаться подальше от этой прекрасной комнаты, от теплого моря? Чего ей не хватает? Белье – свежее, Эрнест – рядом.

Он уткнулся в нее носом и задышал ей в шею, в то место, где для Хэдли это особенно нестерпимо.

– Хватит, Эрнест! Я не могу… Пожалуйста!

– Что, Хэш? Чего ты там бормочешь, котенок? Хочешь, чтобы я продолжал?

– Пожалуйста. Прекрати! – задыхаясь, пытается она выговорить сквозь смех.

Но Эрнест продолжает целовать ее шею.

– Расскажи мне о мидиях, и я перестану тебя так целовать… и дышать на тебя вот так… и лизать вот так!

– Они двустворчатые! – из последних сил выкрикивает она, хватая его за руки и пытаясь оттолкнуть.

– Двустворчатые? В каком это смысле? Всегда вдвоем?

Он прижал ее руки к матрацу.

– Ты меня убиваешь!

– Я всего лишь маленькая мидия, присосавшаяся к твоей шее. Что значит двустворчатые?

– Это значит, что у них и сознания-то нет!

Хэдли изгибается, стараясь подвести колено к его промежности, чтобы он понял, что ступил на опасную территорию. Но ему вновь удалось увернуться.

– А что же они едят?

– Они высасывают еду из воды.

Он сложил губы трубочкой и засосал кусочек ее кожи:

– Вот так?

– Они пропускают ее через себя! – из последних сил пищит Хэдли.

– А что они пьют?

– Они не пьют!

– Что, даже шампанского?

– Ничего не пьют.

– Что за жизнь без шампанского?!

– У них не хватает мозгов, чтобы понять, что они живут без шампанского.

– Ни воображения, ни шампанского. Да я бы лучше сдох!

Эрнест наконец откатывается в сторону и лежит, подперев голову рукой. Забавно, ей всегда немного досадно, когда он соглашается отстать.

– В таком случае ты был бы первой в мире мидией с суицидальными наклонностями. Лаборатории Америки дрались бы за право изучать твою сложную многогранную личность, никогда прежде не встречавшуюся среди моллюсков.

– Зато как шикарно – постоянно болтаться в море. Ощущать лишь свежесть и прохладу и не думать ни о чем, кроме воды и еды да встречи с какой-нибудь хорошенькой ракушечкой, чтобы в нее как следует всосаться. Ведь это – жизнь!

Теперь они лежат рядом, глядя друг на друга, ее дыхание постепенно успокаивается. Он вглядывается в ее лицо.

– Если приставить тебе к носу зеркало, Хэш, в нем будет точно такое же лицо. Твои черты абсолютно симметричны. Поистине чудо природы.

– Широкое и плоское, как тарелка, так моя мама говорила.

– Похоже, твоя мама была чемпионкой мира по брюзжанию.

– Она в жизни не завоевала ни одной награды.

– Вот для чего умирают матери – чтобы мы могли продолжать жить, – пафосно изрекает Эрнест, хотя его собственная мать жива и здорова. – Ты что-то здорово красная. – Он откидывает волосы с ее лица.

– Тебя бы так помучить!

– От солнца, я имею в виду.

– Жаль, что я не уплыла раньше. Ты долго там еще оставался?

– Недолго, – отвечает он.

– Смотри, светлые полоски от лямок. Отличный у тебя загар.

– У тебя тоже.

– Да уж, красная, как гнилая помидорина. Вот бы мне иметь не такую светлую кожу, а бронзовую, как у тебя, Несто.

– Давно ты меня так не называла.

Надавив пальцем себе на предплечье, Хэдли некоторое время с интересом наблюдает, как кожа сперва белеет, а потом краснеет. И вновь как наяву: Файф и Эрнест стоят рядом на понтоне и смотрят на нее – снисходительно и словно бы угрожающе. Картина настолько живая, что у Хэдли моментально портится настроение.