Отсутствие одного из нас было более выносимо, но с трудом и с нюансами. При моих отъездах (редких и кратких) Мишка явно подозревал Я. Г. в мрачном злодействе и старался за меня отомстить, как мог. При более частых отсутствиях же самого Я. Г. кот меня очень жалел, как бы говоря: «Бросили нас с тобой, бедняжечек, как жить-то будем?» Когда Мишке было два года, Я. Г. уехал преподавать в Швецию на целый семестр. И все эти три почти месяца, когда я вечером подходила к двери, чтобы запереть ее на ночь на два оборота ключа и на цепочку, кот начинал страшно суетиться, пролезал между мной и дверью и, умильно задрав мордочку, пытался меня оттеснить, и ясно было, что это означает «а может, еще подождем? может, придет все-таки?». В это же время он приобрел привычку спать у меня на груди, оставшуюся на всю жизнь, при этом позволял себя обнимать (говорят, что коты этого не терпят, а это не так, и неправда к тому же, что они не позволяют брать себя за лапы – сам протягивал, как бы для дружеского руко(лапо)пожатия).

Однако попробуем по порядку. Первая московская зима прошла во взаимном привыкании и в тщетных попытках обуздать буйство переходного возраста (у котят это 6-9 месяцев). Большая Утренняя Военная Игра и Большая Вечерняя Военная Игра стоили Я. Г. много крови: уж если юный боец вцеплялся в руку, например, около кисти, то вел свой стальной коготь (мы их звали рыболовными крючками) до локтя. При этом издавал воинственные крики. Вопил и Я. Г. от нешуточной боли. Ведь это как делается: зубами кот вцепляется в кисть и терзает ее, передние лапы гуляют по руке, а задние наносят серию быстрых и сильных ударов. Меня кот больше щадил, точнее, я быстрее убегала с поля боя. Но если он принимал на диване боевую позу (приник к поверхности, уши прижаты, глаза раскосые, хвост выбивает дробь), а мы подходили вдвоем, то он с укоризной во взоре удирал: двое на одного – нечестно.

Бывало и простое буянство, с метанием туда и сюда, вверх и вниз, с громким топотом и воплями. Особенно часто такое происходило на закате, с наступлением темноты. Проходило, если мы, не в силах уже выносить это безобразие, чуть смачивали ему макушку святой водой. Видимо, котенок еще не знал, что ночь – это его время, время охоты и приключений, и боялся ее, как всякое маленькое существо.

Мишкиным страхам мы нашли словесное выражение, уяснив себе, что он считает, что существует некий Большой и Страшный, который может прийти, и тогда… Однажды этот Большой и Страшный едва не реализовался, и было это так. Один наш знакомый, человек действительно громадного роста, сказал, что на следующий день будет недалеко от нас и зайдет. Мы объяснили, что нас не будет дома. Он сказал, что на всякий случай все-таки зайдет. Мы сказали, что всякий случай исключается, потому что дома нас таки не будет, и на сем расстались. В означенный день возвращаемся домой – кота нет как нет. Паника, в разгар которой он вываливается из гардероба страшно встрепанный и вообще не в себе. Обласкали, утешили. В дальнейшем выяснилось, что «гость» все-таки на всякий случай заходил и на всякий же случай звонил в дверь 40 минут. Можно было реконструировать запредельный ужас кота, который забился в шкаф, как забиваются в потаенный уголок квартиры дети, если пожар или кто-то ломится, в иррациональных поисках укрытия и спасения[6]. Кстати, я вспомнила, что в детстве очень любила сидеть в шкафу именно как в таинственном укрытии, неподвластном законам мира сего.

С тех пор шкаф стал для Мишки каким-то взыскуемым градом; правда, его сидение там мы не поощряли и регулярно его изгоняли – вплоть до особого случая, о котором речь еще пойдет.