– С кем? – он переспросил, хотя прекрасно понял, про кого я.

– Сам знаешь. Я про Сашу. Почему он забросил учёбу? Что тогда случилось на самом деле?

– А ты спрашивала у него?

– Когда я была ещё девчонкой, да, но он не объяснил толком. А сейчас не знаю, как это лучше сделать, чтобы не расстроить. Он же переживает, сам знаешь.

– Думаю, будет лучше, если ты поговоришь об этом с Сашей.

– Но ты же в курсе? Почему не хочешь рассказать?

Отец помрачнел лицом и молчал какое-то время, всматриваясь вдаль, а потом повернулся ко мне и твёрдо сказал:

– На самом деле, я понятия не имею. Однажды он вдруг разочаровался в самой идее быть активатором миров и практически перестал учиться. Не знаю, помнишь ли ты, как он был лучшим в классе?

– Смутно. В основном вспоминается, как его ругали за плохую учёбу.

Мысленно часто возвращаюсь к тому моменту, когда дошло, что мы застряли тут.

Хорошо помню глаза Каринского, когда он понял, что ничего не произошло – уверенность и известное самодовольство почти мгновенно сменились на какой-то животный ужас. Сначала мы тупо пытались перезапустить процесс перехода между реальностями, а потом провели диагностику.

На самом деле мы потом провели её не меньше тысячи раз, но результат всегда был один, и он обескураживал – выходило так, что мы успешно вернулись, куда надо.

Но мы-то остались!

В нелепой зимней одежде посреди крохотного села где-то в Ставропольском крае, где только что подправили судьбу будущего злого гения всей планеты, а тогда просто расстроенного до соплей мальчика Миши Меченого.

Принять очевидное было трудно. Понадобился где-то год, чтобы мы действительно осознали, насколько всё плохо.

Сначала мы скупо тратили возможность влиять на ход событий – только для прикрытия и обеспечения себя законным статусом. Иногда меняли легенду, чтобы устроиться получше, если вдруг нам хотелось немного сменить обстановку. Пробовали и другие страны, но всегда возвращались сюда, в Советский Союз.

Однажды мы с Каринским даже разъехались – он решил пожить в Париже и вдруг завёл шашни с какой-то то ли актрисой, то ли художницей, то ли ещё что похуже, уже и не помню, а я как раз вернулась в Союз из надоевшего до чёртиков Осло и категорически не хотела никакой европейской зимы.

Следующие года два или три прошли недурно, и я даже решила, что без него мне гораздо лучше живётся – проще делать вид, что нет и не было никакого такого прекрасного будущего, которое почему-то не смогло принять нас обратно. Угнетало только то, что отношения без возможности по-настоящему открыться на свой счёт казались выхолощенными и не вдохновляли – уж не знаю, как он с этим справлялся, наверное, вообще не разговаривал с пассиями.

В тот день, когда Каринский прилетел из Парижа и вот так запросто вернулся ко мне со смешным букетиком пожухлых тюльпанов и виноватой улыбкой, мы впервые заметили, что не стареем. Лет пятнадцать прошло, а он ничуть не изменился, а ведь ему-то уже должно было быть под полтинник.

После этого мы уже гораздо тщательнее меняли имена и профессии, чтобы не попасться на глаза слишком старым знакомым в неизменно молодом и красивом виде.

Именно в те годы я нашла себе дивную мансарду неподалёку от вскоре построенного Калининского проспекта и долгие годы обитала в ней, вовсю используя «невидимость» от соседей. Никто из них не мог точно сказать, откуда нас знает и точно ли мы живём в этом доме, а не пришли к кому-то в гости. Работало безотказно.

Идея попробовать как-то исправить этот мир пришла уже в восьмидесятые, когда мы наконец воочию заметили плоды собственной активации.