– Вернется, – сказал Смыков, с прищуром глядя вдаль. – Даже черти на старые дорожки возвращаются. Сто раз стороной минет, а на сто первый вернется.

– Сто раз… Сколько же тогда его ждать? Сто лет, что ли?

– Зачем сто лет… Через сто лет здесь варнаки будут жить. Или такие, как он.

– Или вообще никто, – вздохнула Верка.

– Знать бы только, кто за кем ходит, – Смыков задумчиво почесал кончик носа. – Он за варнаками или они за ним.

– Думаешь, не корешатся они?

– Это, братец вы мой, вряд ли. В сказках только лиса с волком дружат. Разные они совсем… И пришли из разных мест.

– Устроили тут, понимаешь, проходной двор, – проворчал Зяблик, понемногу успокаиваясь. – То чурки неумытые, то негры недобитые…

Было пасмурно, как в ранних осенних сумерках, хотя «командирские» часы Смыкова показывали полдень. Небо над головой напоминало неровный тускло-серый свод огромной пещеры, слегка подернутый туманной пеленой. В нем совершенно не ощущалось ни глубины, ни простора. Можно было подумать, что учение Птолемея вопреки всему восторжествовало и планету окружает не бесконечный космос, а твердая хрустальная сфера, по неизвестной причине внезапно утратившая чистоту и прозрачность (а заодно – и способность попеременно посылать на землю день и ночь), да вдобавок еще и просевшая, как продавленный диван. Ни солнце, ни луна, ни звезды уже не посещали эти ущербные небеса, и лишь иногда в разных местах разгоралось далекое мутное зарево – то багровое, как вход в преисподнюю, а то изжелта-зеленое, как желчь.

Была жара, но какая-то странная: как будто стоишь зимой в дверном проеме плавильного цеха, подставив лицо потоку раскаленного воздуха, а лопатками ощущаешь ледяную стужу.

Еще был город вокруг: давно лишенный газа, воды, электричества – мертвый, как человек с вырванным сердцем. Ютились в нем только самые распоследние люди, уже не имевшие ни сил, ни желания бороться за более-менее пристойную жизнь, кормившиеся со свалок, с не до конца разграбленных армейских складов да с подвалов, хозяева которых или давно погибли, или сбежали, спасаясь от арапов, варнаков, нехристей, киркопов, инквизиции, аггелов[2], своих собственных соседей-налетчиков, жары, мора, радиации и еще черт знает чего.

Кое-где под окнами домов виднелись грядки с чахлой картошкой (нынешний климат не благоприятствовал) или с не менее чахлым сахарным тростником (почва не подходила), но дикая цепкая поросль, являвшая собой невообразимую смесь голарктической и палеотропической флоры уже обвила стены нежилых зданий, проточила асфальт, ковром покрыла тротуары, превратила уцелевшие электрические провода в пышные гирлянды.

– Уж если меня кто в гроб и загонит, так только Чмыхало. – Зяблик отдал недокуренный чинарик Верке и отхаркался желтой тягучей слюной. – Ну чего зенки пялишь, пропащая твоя душа? Такой верняк зевнули из-за тебя…

Неизвестно как долго бы еще Зяблик распекал безответного Толгая, если бы его не отвлек звук, родившийся, казалось, сразу во всем окружающем их пространстве. Поначалу глухой и слитный, как раскаты далекого грома, он постепенно распадался на отдельные аккорды: грозный рокот, идущий словно бы из-под земли, натужный скрип, падающий с неба, свистящий шорох несуществующего ветра. Небывалая, прямо-таки космическая мощь ощущалась в этом сдержанном многоголосом гуле, как будто бы производимом сдвинувшимися с места материками.

– Опять! – сказала Верка несчастным голосом. – Да что же это, Господи, такое?

– Конец скоро, – равнодушно сообщил Зяблик. – Мать сыра-земля стонет.

– Империалисты какую-то каверзу измышляют, – заявил Смыков, – неймется проклятым…