из какого-то допотопного английского журнала задолго до моего рождения. Эта комната явно обладала некими чарами, которые, казалось, становились всё сильнее по мере того, как я росла, и привязывали меня к ней с неизменным чувством полусчастья-полупечали. И было невозможно определить, где проходит грань между этими составляющими, поскольку они странным образом переплетались, частенько заставляя сердце внезапно сжиматься от боли в самые счастливые моменты. Но эта боль была того свойства, что мы в России называем "сладкой болью", и что присуща, по всей видимости, нашему национальному характеру, пронизанному от природы прожилками неизъяснимой грусти.

Лучшими же часами, несомненно, были те, что я проводила, стоя на коленях у окна и направляя свой телескоп на Луну, сначала медленно появляющуюся из-за верхушек деревьев, которые на фоне огромного серебряного диска превращались на несколько минут в замысловатые узоры, похожие на кружево из лезвий. Но по мере того как Луна поднималась выше, кружево постепенно трансформировалось в длинные заострённые пальцы, которые, казалось, пытались всеми силами удержать её за краешек, и мне чудилось, что я вижу, как она, широко улыбаясь и весело подмигивая мне, спокойно высвобождается из их когтей и плывёт в чистое небо.

"Море Спокойствия, Океан Бурь, Залив Ирисов, Кратер Коперника", – шептала я с благоговением, рассматривая через окуляр свои любимые лунные пейзажи с гордым чувством обладания. Тогда же я сочинила несколько лунных поэм, в основном на французском, лихорадочно записывая их при серебристом свете, которым они были вдохновлены. Временами я оглядывала свою детскую, наполовину залитую этим светом, наполовину скрытую глубокими чёрными тенями, казавшимися нереальными и даже пугающими, и – хотя я прекрасно знала, что в том тёмном углу стоит знакомый кукольный дом, а в другом мирно спит Эсмеральда – я чувствовала, что в темноте таится мир, который не имеет ничего общего с моими игрушками, и в нём скрываются таинственные существа, населяющие безграничное и призрачное царство Непознанного. Когда же лучи наконец достигали этих уголков, наполняя их жизнью, я с огромным облегчением вздыхала и возвращалась к своему телескопу.

Второй любимейшей после Луны планетой являлся Юпитер, поскольку в одну из давних рождественских ночей я была очень впечатлена историей о том, что родилась именно под ним (это поведал мне Дока4 во время нашего самого первого урока астрономии), и с тех пор твёрдо верила в это. Следующим шёл Сатурн, и когда я впервые разглядела его кольца, то буквально плакала от радости.

Есть ещё несколько сцен, всплывающих в моей памяти, когда я думаю о том далёком времени. И одна возникает перед глазами чаще других.

Это день в самом начале осени, когда на солнце ещё жарко, а под сенью деревьев уже чуть более прохладно, чем хотелось бы, и небо слишком синее, и свет ярок и золотист, и тени резки и черны. Мы все сидим в низких плетёных креслах под старым дубом, где сильно пахнет фиалками, хотя ни одна из них не цветёт. Там мы читаем, пишем и переговариваемся друг с другом почти шёпотом, чтобы не нарушать великую тишину вокруг нас. Маззи5 что-то мягко рассказывает о прочитанных ею книгах: это и Тагор6, и Аделаида Проктер7, и какой-то новый писатель, о котором я никогда не слышала. Я сижу чуть в стороне от всех, с блокнотом на коленях, пытаясь выразить в нём свои мысли и чувства. Заметки, наброски, стишки – всё это беспорядочно сыплется из-под моего трудолюбивого карандаша, такое детское и трогательное. Мне очень хочется выплеснуть на бумагу то, что я думаю и чувствую, и будучи поглощена этим, я сохраняю возвышенное и ликующее настроение. Однако стоит мне замереть, дабы перечитать написанное, и я в ужасе понимаю, что получилось совсем не то, что я хотела. Внезапно листья на старом дубе начинают шелестеть, и свежий ветерок проникает в укутывающий нас кокон тепла.