найти жилу жизни в поцелуе, в молнии, среди камней.
Она трепещет в колосьях пшеницы,
в тугих зёрнах, как у зачавшей женщины груди,
вещая нежность живородящей плоти девицы,
трансформирует воду в прозрачную родину земли
и заставляет звучать колокольной медью величий —
всё, от бесстрастного льда до тёплой крови и дальше.
Я так и не нашёл, кроме вороха лиц и обличий,
ничего, кроме суетливых, похожих на золото фальши.
Опавшая ветошь одежды, измученные временем мужики, —
жалкое древо испуганных племён. Кто же такой человек?
В каком его слове, в каком уголке его мира музыки и машин,
из его железных жестов живёт неистребимая жизнь столько лет?
3
Жизнь людей, словно в маиса початках,
теряя зёрна напрасных поступков, убывала она
в мелких свершениях и тщетных заботах,
множество смертей ожидало каждого, а не одна.
Человек ежедневно умирал маленькой смертью смело —
прах, черви, светильник, погасший в зловонной слободе,
впивались клювом, как дротиком, в его тело,
а мелкая смерть на могучих крыльях настигала людей.
Нож, приставленный к горлу и голод, – был удел их обители,
дети доков, капитаны утлого плуга, прохожие всё чаще —
изнемогали в ожидании смерти, трепеща от предчувствия гибели,
ежедневно припадая губами к её чёрной чаше.
4
Властная смерть, сколько раз ты меня призывала!
Словно соль в океанской волне, незримый запах ты источала.
Я приник сердцем к острию стальной шпаги,
в звёздной пустыне делаю предсмертные шаги,
вник в теснины ветра, в провалы камня и хлеба тоже,
в сущность головокружительной спирали – и всё же,
о смерть, безбрежное море, ты не набег волны за волной,
а поступь просветления, свод ясных итогов мысли ночной.
Своё пришествие не спрячешь за пазуху без слов
и невозможно представить без рассветных ковров,
без погребённой в земле горькой отчизны слёз.
Я не смог полюбить в человеке дерево всерьёз,
эту жёлтую смерть миллиардов листьев бесполезных.
Полюбить лже смерть и воскрешение вне земли и вне бездны.
Я возжелал проплыть по руслу широкой жизни,
достичь самых излучистых устьев отчизны.
Когда от меня отрекались люди, я был уже опечален
и бросился в водоворот улиц, городов, мастерских и спален,
сквозь пустыню пронёс солёную маску лица
и в самой убогой хижине – без хлеба и света,
без свечи и камня, без тишины, но с тенью, —
я пал, умирая собственной смертью.
5
Ты не свинцовая смерть в стальном оперенье,
ютилась в пустотелом питомце нищих камор,
второпях вкушавшего хлеб насущный и творенья,
это было нечто иное, оборванных струн минор.
Роса не проступившая на лбу, сердце после боя —
словом, то, что не могло уже возродиться:
осколок маленькой смерти, лишённой земли и покоя,
ветхий костяк, треснувший колокол, им не измениться.
Вот и сорвал я пропитанные кровью бинты,
руки в боль погрузил, смерть нашла свои бреши,
но не увидел я в её зияющей ране следы,
кроме стылого ветра в смутной части своей души.
6
И тогда я взошёл по тяжёлым ступеням земли,
на Мачу-Пикчу взобрался по зарослям сельвы.
Горный город гранённого камня, последний порог, —
не скрывающий земное от земли на ветру острог,
на котором качались каменные колыбели молний.
Здесь набухал маис, осыпаясь градом коричневых зёрен,
золотое руно ламы одевало вождей и жрецов,
тут ночью в пещере человек разгонял орлов,
а на рассвете поступь грома топтала жидкий туман,
на ощупь земля и камень создавали в потёмках обман.
Мачу-Пикчу – мать камня, родина кондора,
забытый риф зари человека, бескрайнего простора.
Остался лишь ласкающий лики усопших ветер,
пальцы апельсиновых цветов – ветра тысячелетий,
голубой ветер и стихии металлических гор, —
да время, надраив до блеска пустынный простор.