Она говорила, что тем, кто беспамятно твердит, о том, что в здешних краях от силы тридцать солнечных дней в году, надо помогать. Помогать подкинуть денег на билет до дома, ибо они в городе дай Бог пару дней. Мол, погода здесь такая же, как и в той же Москве или Архангельске, во всяком случае – в промежутке от поздней весны до поздней осени. С нескрываемым сарказмом велит мне больше слушать тех, кто привык ходить в очках известной расцветки. И как прикажете их различать? Её излишняя категоричность глубоко оседает в подкорках.

– Это не категоричность. – как-то возразила она. – Это определённость.

– Видишь? – начала она однажды утром, озираясь на улицу за окном. – Бабушки сидят, сомкнув ряды. Кто-то торгует цветами, кто-то старым трикотажем. А полифоническая гавань уличного ритма им до лампочки. Они ещё помнят, всё то, про что мне рассказывали родители.

– Как на месте Купчино были деревянные домики прежде, чем на смену традиционной школе русского зодчества пришёл архитектурный стандарт блочных хрущевок, и железобетонная плесень вытеснила прежний мир. Помнят времена, когда в Эрмитаже запрещалось ходить в уличной обуви, а некоторые из них даже застали возвращение третьего «Самсона» в сорок седьмом, когда главную достопримечательность большого каскада фонтанов в Петродворце триумфально провозили по Невскому.

Знаешь строки? «И символом свершенной мести, в знак человеческого торжества воздвигнем вновь, на том же самом месте, Самсона, раздирающего льва». Да ни хрена ты не знаешь. – она поспешила убедиться в моём всеобъемлющем невежестве.

– Большинство из них видели последние крупные наводнения. Ещё до дамбы. Сколько прошло? Лет сорок, наверное. Помню в детстве, когда с родителями ездили сюда машиной, то обязательно мотались в Кронштадт на денёк. Когда проезжали по дамбе, я всегда жутко боялась, что вот-вот вода поднимется и смоет всех безвозвратно. Забивалась вниз и пересиживала, пока не начиналась суша и папа командовал: «Вылазь, трусиха».

Она рассказала, что раньше приезжим частенько напоминали, что они здесь – чужаки. Вскоре этот обычай ушёл в прошлое. Все смешалось, а грани стёрлись, но Надя без конца талдычит, что мы с ней – чужие на этом празднике жизни и никогда не должны этого забывать, сколько бы лет здесь не пробыли. Всегда входить через кухню, как и положено гостям, а не переть на пролом, снося парадную.

Я действительно ничего из этого не знал. «Приключения незнайки» – вот и вся моя накатная. Всегда слыл довольно тупым в смысле жизненной стратегии, но в этой своей тупости я был прекрасен. Впрочем, подобные референсы сейчас ни к чему».

***

«Так и валялся вчера, вернее сказать, уже сегодня. Представлял, как сейчас выглядит моё кривое, уставшее лицо, превратившиеся в руины. Чувствовал себя скованно, будто жирафом в лифте. Давно не испытывал таких перегрузок. Держу краба, в таком же смятении пребывает врач, который совершил ошибку и теперь не находит слов, чтобы сообщить пациенту, что того уже на том свете с фонарями ищут. Он хотел помочь, но лишь нанёс необратимый ущерб.

Молчаливая Надежда продолжала сидеть, дымя трубкой, а я одним глазом изучал, как мигают оранжевые угольки на её вдохе, другим же – погрузился в ностальгию, к которой меня привело собственное легкомыслие.

Подле кровати лежал пакет апельсинов, в которых поселилось неприлично много косточек. Мандарины мне как-то больше по душе, но в круглосуточном «Дикси» на первом всю партию привезли гнилой. Хмурая продавщица в выцветшей кофте надеялась, что я именно тот прекрасный принц голубых кровей, которому нужно кофе и кабачковая икра по акции, лежащие на кассе в ожидании своего часа. Но принц из меня никудышный.