А он стоял, смотрел на огонь и только повторял: «Сгори, сдохни, сгори, сдохни…»

Вот тогда и проснулся мой дар к стихии огня. Села я посреди комнаты на пол, закрыла глаза и стала просить огонь не трогать меня. Не хотела сгореть с домом вместе. А он выпустить не может, горит, живет. Помню, как тяну руку к двери, а огонь расступается и не жжет, но и не гаснет. Как потом объяснил дед, он был не магический, управлять собой позволил, но потушить его можно было только водой. А я была очень злая на этого мужика. И очень сильно пожелала, чтобы он испытал то же что, и мы со зверем. Чтобы сгорел и он, и дом его. Огонь вокруг исчез, а я побежала к сараю, руками открывая почерневшие двери, отталкивая упавшие балки. Нашла зверя почти у выхода, его еще и перекладиной придавило. Я разгребала горячие головешки, ревела, звала каагана, просила не умирать, не оставлять меня. Вытащила его во двор, упала на колени, обхватила голову Волена и хриплым голосом просила его проснуться. Сидела и раскачивалась из стороны в сторону.

Так и нашел нас учитель. Он как увидел загоревшийся дом мужика того, сразу понял, что с нами что-то случилось. Не стал помогать тушить, а к нам побежал. Меня успокоил, зверю помог, а потом собрал все оставшееся в доме в эту самую сумку, что теперь у меня, и той же ночью ушли мы от людей. Дед нес сумку и Волена, а я шла рядом. С тех пор у меня шрамы на руках, от запястья и до локтя. Мне недавно исполнилось двадцать, и теперь я, ни у кого не спрашивая разрешения, могу обратиться к лекарям, и они быстро уберут эти шрамы. Но я не хочу. Они для меня как напоминание, что дорогого не может быть много, а в мире есть зависть и предательство, и что человек в горе способен на многое. Что есть сильные и слабые. Что сами мы порой о себе многого не знаем. И что за каждый свой поступок ответить придется. Я ношу одежду с длинными рукавами не потому что стыдно, хотя и некрасиво. Шрамы для меня – предостережение. А на косые да жалостливые взгляды мне плевать. А еще после того как Бир научил меня обращаться с ножами, я стала всегда носить наручи для парных кинжалов и перестала вообще обращать внимание на ожоги. Вспоминала их только когда загорала или мылась. Учитель не настаивал, говорил, что когда захочу, тогда и уберу, а остальных наставников это не смущало. Только в самом начале, когда видели шрамы, на лицах неизменно проскальзывало сожаление и жалость. Как же меня это раздражало!

Я улыбнулась и оглянулась, прогоняя воспоминание.

– Очнулась? Там заяц обуглился, – Волен лежал рядом со мной и тоже смотрел на огонь. Я не закрывалась, и он мог шастать в моей голове как в своей.

– Не обманывай голодную нестабильную магичку в печали, – улыбаясь, я зарылась в шерсть зверя рукой.

Огонь уже пожарил мясо и горел только чтобы светить.

– Ешь скорее и ложись спать. Трудный выдался день.

– Как же ты прав.

Оказывается, я проголодалась. Сама не заметила, как съела всего зайца. В голове было пусто, в животе полно, и захотелось спать.

Попросив огонь греть, вытащила из сумки плащ, завернулась в него, устроилась в корнях дерева, подложив сумку под голову, и сразу уснула. Единственное, что увидела – лицо учителя. Он грустно улыбнулся и подмигнул.

Я провалилась в сон.

Разбудила меня непривычная тяжесть, что давила на живот. Открыла глаза, прищурилась. Волен спал рядом, а голову положил поперек моего живота. Ох и большая же у него башка! Солнце встало как минимум час назад, небо ясное – будет жарко. Не люблю, когда жарко. Потрепала Волена по голове, заставляя сдвинуться, встала и потянулась. Заставила организм разогнать кровь быстрее, чтобы проснуться. Сняла обувь, закатала штаны до колен и рукава рубашки. Наручи привычно стягивали и утяжеляли руки. Я, конечно, не буду с ними ходить всегда, но пока мы одни в этом лесу, а я плохо представляю, чего стоит ожидать от нашего путешествия вообще и выбранной дороги в частности, мне с ними спокойнее.