За время нашего пребывания рядом с Дуболесом уже скопилась большая куча выпотрошенных консервных банок, которая была аккуратно сложена в пакетики. А так как в нашей среде дворников не наблюдалось, я предложил отнести все пакеты к опушке и передать телевизионщикам, пусть увезут в свою мусорку. Но Ратибор тут же предложил Дуболесу зашвырнуть эти банки в город, сил наверняка хватит, особенно если бросать их по одной. Но теперь уже встрял я, предложив подождать, если нападения продолжатся, будем выбрасывать мусор прямо в город, если, конечно, Дуболесовы ветки не подведут. Чем чуть его не обидел. Дуболес очень не любил, когда высказывались сомнения в каких-нибудь его способностях. А если договоримся, то придумаем что-нибудь другое, в крайнем случае, закопаем. Может, они сгниют через пару миллионов лет.

Время завтрака уже прошло, причем часа два назад, но никто из нас не торопился занять свое место у опушки. Разведчики были расставлены повсюду, а время доставки боевой единицы (меня или Ратибора) на место предполагаемого конфликта измерялось считаными секундами, так что мы предпочли немного расслабиться, и я попросил отправить меня к морю. Очень уж понравился мне его вид. Как всегда, очень быстрый полет (у которого было два недостатка: отсутствие стюардесс и еды, способной скоротать время полета, хотя куда уж его коротать) – и я на месте. Ратибор тоже не отставал, приземлившись рядом со мной буквально в следующую секунду.

Мы оказались на крутом утесе, сильно вдававшемся в море, на краю которого красовалось одинокое дерево, судя по виду – сакура. Спокойствие и штиль царили над водными просторами, заманивая нас окунуться в освежающую прохладу. Но некоторые обстоятельства нас сдерживали, и главным из них было метров двадцать до воды. Высота понятие относительное, но нырять с двадцати метров в неизвестное море, да еще и с непонятными перспективами забраться обратно, сразу отбивало все желание нырять. Зато ни капельки не влияло на желание смотреть. Взгляд сам направлялся вдаль, уносился куда-то за горизонт и не хотел возвращаться обратно, пребывая в мире своих видений и иллюзий.

Мы присели на самом краю скалы, свесили ноги и смотрели, смотрели, смотрели… Правильнее было бы сказать – созерцали. Смотреть без мыслей получается намного реже, чем мыслить не смотря. Вот мы и наслаждались этой свободой мысли (в смысле, мысли были свободны от нас, а мы от них), когда Дуболес позвал нас.

– Кажется, что-то готовится, вам лучше бы вернуться.

– Жаль, – сказал я, поднимаясь. – Еще минут пятнадцать, и я бы запасся созерцательностью на всю жизнь.

– Или, во всяком случае, на этот день, – поддел меня Ратибор и полез на ближайшее дерево.

Я тоже полез, но уже на соседнее. В голову даже как-то не пришло экспериментировать с тем, чтобы нас кидали обоих одновременно. Мало ли что. И хотя Дуболес нас уже успокаивал ранее, объясняя, что, скорее всего, все пройдет безопасно, во всяком случае, процентов на девяносто, но вот эти оставшиеся десять процентов никак не давали покоя (интересно, а откуда они могли бы его взять, то есть покой, если у процентов, кроме их самих, ничего нет?).

– Что бы это значило? – Я хотел сказать эти слова, но меня опередил Ратибор.

Карта показывала большое скопление народа на самом краю видимости. Причем народ все прибывал и прибывал, стараясь не приближаться, но задние ряды уже напирали на передние, так что толпа естественным образом подкатывала все ближе. Самое главное, что среди толпящихся не видно ни одного военного и ни одного транспарантника (а телевизионщики всегда там толпились, так что их я даже не считал). Кто же эти люди? Что-то назревало. По поведению людей трудно было что-либо понять: местами виднелись островки радостного оживления, в других местах – мрачной решимости, а в основном народ стоял в ожидании, но вот в ожидании чего, пока было непонятно.