Какое-то время ехали молча. Нищук курил трубку, уставившись в одну точку, а Филип Хмурый озирался по сторонам.

– Слышь, Никита. Где-то тут башка Дуболома висела, – промолвил возница, указывая вправо, на обочину, утыканную кольями с насаженными на них черепами. Некоторые уже были пустые, на других еще болтались белые кости когда-то отрубленных голов.

– Да ну! С чего ты взял?

– А ты не знал, что его после расправы на мосту вместе с клинками обезглавили?

– Не знал, меня тогда ранить успели, я думал, он в бою погиб.

– Нет. Он все нашего старшину подбивал бежать, чтобы клинков о засаде предупредить. А Усатый вроде сначала согласился, а потом его офицерам и сдал.

– Вон как, а ведь Дуболом у Петрича любимчиком был. Он все его в пример нам ставил.

– Мне Петрич рассказывал, что потом ему Дуболом во сне долго являлся и отрубленную голову в руках держал, просил похоронить.

– Фу-ты. Ужас какой, – Никита Нищук еще раз затянулся и передал трубку Филипу, а тот вручил ему вожжи. Ехали не спеша, держа равномерное расстояние между телегами.

– И что? Похоронил?

– Да, вроде похоронил. Он об этом особо не болтает.

– А ты его давно видел.

– Кого?

– Ну, Усатого Петрича.

Филип задумался.

– Так он уже месяц как в бегах. Вот, считай, месяц и не видел.

– Как в бегах? Он же, вроде, на мосту старшиной крайнего бекета служит. Мы когда с моста съехали, я все его высматривал, думал, может, увидимся.

– Удрал он вместе с Васькой Писарем, тем, что денщиком был и первым про ордынский ярлык прознал.

– Так ведь Ваську повесили за то, что он офицерскую печать стащил и фальшивые проходные грамоты делал.

– Ха. Ну, Нищук, да ты вообще не в курсе, – Хмурый улыбнулся первый раз за всю дорогу. – Слухай, сейчас расскажу, как дело было.

Филип сделал паузу, нагнетая любопытство у напарника, и долго курил, пуская густой пахучий дым.

– Ну давай, не томи, – не выдержал бородатый.

– Так вот, Ваську Писаря на эту авантюру подбил Усатый Петрич, когда стал старшиной на бекете у лагеря беженцев. Васька ему эти грамоты рисовал, а он их втихаря запоздалым купцам за большие деньги продавал, – Хмурый многозначительно посмотрел на своего земляка. – Так вот, когда пропажа печати раскрылась, Ваську схватили и решили за это дело повесить. Однако Усатый подсуетился, и пока подельник его не сдал, подкупил стражу. Благо денег они собрать успели прилично. Подсунули они в камеру вместо Васьки какого-то полоумного бедолагу из беженцев. У Писаря рожа так была разбита, что его и родная мать бы не узнала. Так что подмену и не заметили. А подставному последние мозги, похоже, отбили, когда лицо до Васькиного состояния доводили. Так тот и не понял, что его вешают, только мычал что-то невнятно. Ну и после этого они вместе в бега пустились.

– Во дела, – покачал головой Нищук. – И чего людям спокойно не жилось?

– Да тебе, Никита, не понять, ты больших денег никогда не видел. А у нас любой жулик с деньгами значит больше, чем честный, но бедный человек. Так что ты за них не переживай, им все лучше, чем нам с тобой.

Городок Тынбор образовался вокруг древнего Подгорского замка и растянулся по берегу реки Вола до самого устья. Путников, въезжающих по дороге, город встречал несуразным нагромождением деревянных лачуг, серостью и грязью узких, кривых улочек, вонью из сточных канав и подворотен, производя удручающее, но обманчивое впечатление, так как с краю города располагались трущобы.

Респектабельные кварталы тянулись вдоль набережной и встречали гостей, прибывающих по реке, чистенькими тротуарами, нарядными фасадами и яркими вывесками. Но до них Фибо так и не добрался, остановив свой фургон у первой попавшейся таверны. На круглом потрескавшемся деревянном щите, висящем над входом, была изображена женщина по пояс с голым, неестественно большим бюстом и маленькими крыльями за спиной. В руке она держала кружку пенного пива, а надпись рядом сообщала: Таверна «Пьяная гарпия».