Я вошел внутрь, окруженный золотистой дымкой.

Мне хотелось записаться на совместную программу Колумбийского университета и близлежащей Еврейской Теологической семинарии, оплота консервативного иудаизма. Но мое желание изучать свою религию и ее традиции было недолгим, или, может быть, просто светский интеллектуальный климат Колумбийского университета быстро поглотил меня, чего я никак не мог предвидеть.

Как интересно было учиться на факультете, который мог похвастаться такими интеллектуальными гигантами своего времени, как американские историки Аллан Невинс и Генри Стил Коммаджер, эрудиты Жак Барзен («Дом интеллекта», англ. The House of Intellect) и Питер Гэй («Просвещение», англ. The Enlightenment), историк «нового курса»[13] Уильям Лейхтенбург, социолог Дэниел Белл («Культурные противоречия капитализма», англ. The cultural contradictions of capitalism, и «Конец идеологии», англ. The End of Ideology), литературный критик Лайонел Триллинг («Либеральное воображение: эссе о литературе и обществе», англ. The Liberal Imagination), социальный философ Чарльз Франкель, классик[14] Моисей Хадас, искусствовед Мейер Шапиро и другие научные светила. В семнадцать лет я знал некоторые имена, но едва ли представлял, насколько они богоподобны в своей сфере и сколь скоро я стану им поклоняться.

Каждое утро я выходил из своего общежития, Нью-холла, через уютный внутренний двор. В его дальнем конце большая бронзовая статуя Александра Гамильтона[15] охраняла здание, ставшее центром моей интеллектуальной жизни, – старый Гамильтон-Холл. Несколько этажей, ничем не примечательные с архитектурной точки зрения, возвышались над двором. Но несмотря на скучный вид здания, оно принимало в своих аудиториях многие поколения студентов. И, кроме того, будучи знатоком американской истории, я был очарован самим Александром Гамильтоном. Профессор истории Джеймс Шентон, мой научный руководитель, назначал нам занятия, во время которых разбирал произведения Гамильтона, подробно рассказывая о великом отце-основателе, бывшем студентом Колумбийского университета в середине 1770-х годов, когда это учреждение стало известно как Королевский колледж. Теперь, почти два столетия спустя после жизни Гамильтона, я часто останавливался перед его статуей в искреннем благоговении.

В соответствии с традицией библейского еврейского народа остававшимся «чужаком в чужой стране», Гамильтон прибыл из Вест-Индии в штат Нью-Йорк в 1773 году. Несмотря на выдающуюся роль в основании новой нации, он всегда считал себя кем-то вроде чужеземца, зная, что блага его новой родины не станут сразу доступными. Ему придется усердно работать над собой, чтобы, по крайней мере, убедить других людей в своем превосходстве.

Когда мы с новыми друзьями грелись на солнышке, болтая возле солнечных часов на Университетской аллее, я часто чувствовал себя неловко и даже немного подавленно. Гамильтон и его коллеги по университету физически и интеллектуально боролись за свободу, а мы лишь пассивно ею пользовались. Кроме будущего самой Америки, существовал ли какой-нибудь идеал или цель, для достижения которой я способен применить такое же рвение, как и Гамильтон? Этот вопрос стал для меня всем. Зачем же еще я зашел так далеко, если не для того, чтобы осуществить нечто великое для себя, для своей страны и даже для всего мира?