– Пошёл, – кивнула Мокошиха. И строго добавила: – Пока сам не выйдет, и мы не поможем.

– Знаю, – кивнула Нянька. – Как бы не упал, привязать его, что ли?

– Зачем? Сильно биться начнёт, и так удержим. Ну, кровь не вода, а плыть можно.

– Лишь бы не нахлебался, – озабоченно сказала Нянька, с мягкой, но властной силой придерживая молотящие воздух кулаки.

Плыть было тяжело, он не мог ни на мгновение остановиться передохнуть: сразу сносило назад. И он упрямо, то и дело окуная лицо в густую горячую жидкость, потому что Огненная черта уже была совсем близко, плыл вперёд. И даже не увидев, почувствовав, что вот он – заветный рубеж, набрал полную грудь горячего дымного воздуха, нырнул и, как когда-то на Валсе под горящей нефтью, поплыл в глубине Стиркса, упрямо пробиваясь против течения и стараясь не думать о том, что русло может оказаться слишком узким для него.

Трещал и метался в плошке огонёк, дёргались на стенах чёрные причудливо изломанные тени трёх сцепившихся в схватке тел. Судороги, выгибавшие, сотрясавшие его тело, были настолько сильны, что Нянька с Мокошихой вдвоём еле удерживали, не давая упасть или разбиться о стену. Его лицо налилось кровью, стало багровым, вздёрнулась, собралась к носу верхняя губа, обнажив белые острые зубы, дыхание стало громким и хриплым, стон прорывался воем…

… нет, он не сдастся, нет, он выдержит, надо выдержать, кровь горячая, как кипяток, значит, он как раз под Огнём, нет, ну же, давай, слабак, мозгляк, сумел вляпаться, сумей и выбраться, ну же, не сдавайся, нет, нет, не-ет…

– Ну, давай, парень, – еле слышно приговаривала Мокошиха. – Держись, держи человека в себе.

– Ещё и это, – вздохнула Нянька.

– Раньше… бывало… с ним?

Мокошиха говорила медленно, разделяя слова, потому что все силы уходили сейчас на то, чтобы удержать его.

– Чтоб… перекидывался… не… видела, – так же раздельно ответила Нянька.

– Эк в нём злая кровь бушует, – Мокошиха ловко перехватила его запястья, сжала их, прижимая к дрожащей частым дыханием груди. – Да ещё в крови плывёт.

– Лишь бы выплыл, а порчу снимем.

– Наведённое снимем, а это родовое, видать.

– Ну, так силу дадим, чтоб владел, да по пустякам не выпускал.

– Это потом. Сейчас пускай, она силу ему даёт, пускай.

…Грудь сдавливает, нечем дышать, глаза щиплет солёным, он зажмурился и плывёт, плывёт, бросая тело вперёд и с ужасом, нет, со злостью ощущая, как между бросками его стаскивает назад. Нет, он не сдастся, нет…

Когда, в какой момент, как ощутил, что черта позади и можно всплыть? Или просто уже не хватало дыхания, но он всплыл, высунул голову, жадно глотнул горячий, но уже… да, другой воздух, открыл глаза.

Стиркс стал шире, течение медленнее, и впереди… то ли островок, то ли топляк. И он поплыл уже поверху не к берегу – до него далеко, а силы на исходе, надо передохнуть – а к этому островку. Доплыл, цепляясь за обломки, осколки, обугленные брёвна, выполз, вытащил себя из кровавого потока и замер не в силах шевелиться, уткнувшись лицом в липкую чёрную грязь.

Он так внезапно обмяк тряпочной куклой, что Нянька и Мокошиха чуть не столкнулись головами.

– Прошёл? – удивлённо спросила Нянька, выпрямляясь.

– Первую дверь только, – кивнула Мокошиха. – Ещё две надо. Пусть отдохнёт.

– Глотнёшь? – предложила Нянька, заправляя под головной платок выбившиеся пряди.

– Давай, – согласилась на этот раз Мокошиха. – И его попоим.

– И оботрём заодно.

– Рано. Ему ещё идти.

– Ну, как скажешь.

Нянька достала из-под платка бутылку и рюмочку, налила до половины тёмно-золотистой жидкости и протянула Мокошихе. Та, кивнув, взяла рюмочку и долгим медленным глотком осушила её.