Дело шло к вечеру. Лена, сменившая халат на шёлковое тёмно-синее платье, встречала гостей. Народу собралось порядочно. Расселись, разлили. Со всех сторон душевные поздравления. Перебивая друг друга, раздавали комплименты. Всё шло гладко, пока не взбрыкнула Галя Заимка. Что на неё накатило, неизвестно. Взвизгнув, она метнула стакан в стену и начала кричать, что она интеллигентный человек и не должна торговать пойлом в «просцаных» подворотнях.

– Слушайте, слушайте меня, скоты вы этакие! – расходилась бывшая учительница. – Хожу я в скороходовских баретках пятый год?! Да, хожу! Жру я каждый день макароны по-флотски?! Да, жру! Так что, я стала похожа на матроса?! Почему со мной разговаривают как с пьяным матросом?! Кто дал право?! – в конце тирады она разразилась хохотом, потом разрыдалась. Навалились на неё всем миром, кое-как успокоили. Галя ещё немножко похныкала, попросила у всех прощения, и всё пошло своим чередом.

В разгар веселья пришёл Боря Тёткин. Мне даже неудобно за него стало (сосед как-никак): хоть бы штаны дуралей сменил – в обтрёпанных клёшах явился. Хорошо, что смокинг догадался не надевать. Зато с причёской постарался: так уж начесал, так взбил, что и самого почти не видно, копёнка в клёшах.

Боря держал перед собой объёмистый свёрток старых обоев. Он встал напротив Лены, переложил свёрток на сгиб левой руки, приосанился и, решив, что из-за застольного шума его не будет слышно, начал поздравление выкрикивать. Однако в тот же момент гости смолкли.

– Леночка! С днём рождения тебя! – по-ребячьи звонко прокричал Боря. Народ захихикал. Поняв, что опростоволосился, концовку Боря скомкал: – Желаю счастья, и чтобы ты это… оставалась такой же ништяковской, – уже без энтузиазма пропищал он и принялся разматывать свёрток.

Подарком оказались ласты и маска с трубкой для подводного плавания.

– Борька, акваланг забыл, что ли? А ружьё подводное? Чем от акул-то отбиваться? – взвыли гости.

Боря насмешников игнорировал. Он разулся, надел ласты, приладил ко лбу маску, залез на табурет и, дирижируя сам себе дыхательной трубкой, исполнил «Айсберг»[6].

Молодец всё-таки Боря: потешил народ, хотя смешить он никого не собирался. Поздравил, как умел, одарил, чем мог, бесхитростно, от души. С детства так: всем был рад удружить, причём без всякого расчёта на благодарность.

Часов в девять вечера гурьбой двинулись на аллею. Там, разбившись на группы, расселись по скамейкам. Со мной рядом устроилась симпатичная двадцатилетняя Ирочка, двоюродная сестра Лены. Жаловалась на невыносимо глупых, инфантильных однокурсников.

– Клеился один недавно, – рассказывала она, – пригласил в мороженицу. И представь, так он в это мороженое вцепился, что и про меня забыл. Прямо как дитё малое: причмокивает, ложечку облизывает…

Ирочка угрелась под моей рукой, в голове гулял хмель, воздух был чист и прохладен – век бы так сидел. Тут какой-то пьяненький расхристанный тип, пошатываясь, подошёл к кустам, остановился – напротив нас с Ирочкой – и стал мочиться.

– Эй, уважаемый! – крикнул я ему. – С ума сошёл? Сгинь отсюда!

Он оглянулся и, пробурчав что-то, захихикал. Я подошёл, дал ему пинка – он кувыркнулся в куст. Ирочка захлопала. Только я вернулся на место, наглец бросился ко мне, точно рассерженный кабанчик. Пришлось поторапливаться. Упреждая удар (он уже размахнулся), я хлопнул его по загривку. Хлопнул от души: он свалился.

– Пойдём, милая, пересядем, – сказал я Ирочке, подавая ей руку.

Не успели мы отойти, как побитому пришёл на подмогу инвалид-колясочник Витя Мигайло. Подрулил на своей коляске и принялся тыркать мне в спину тростью. Он мог кое-как передвигаться на ногах, поэтому всегда возил её с собой. Тычки были довольно чувствительные; я разозлился, вырвал у него трость и зашвырнул в кусты. Тогда он в меня плюнул. Мне бы стерпеть – инвалид как-никак – повернуться да идти себе любезничать с Ирочкой. Но я вспылил: ухватился за коляску, поднатужился и бросил её вместе с седоком вслед за тростью. Мигайло верещал что-то, матерился, потом стал звать на помощь.