Он долго бродил среди огромных деревьев – и вывороченных с корнем, и мужественно устоявших – и пытался снова и снова прокрутить в уме все происшедшее, чтобы в него поверить. Помнится, тогда он еще не думал о том, как будет жить теперь, когда рухнуло все: и их жизнь с Лилией, и его жизнь с прежним собой. Наверное, именно тогда он до самых желудка и селезенки осознал все, что имели в виду и Лилия, и Зинин, и даже Буряк: он должен начать отвечать за тех, кто ему поверил.

Вернулся в поселок он только поздно ночью, когда все уже улеглись спать – впрочем, может быть, не спать, а плакать, но ему это было неважно. Попытался было войти в матушевский дом, но не смог: он еще не настолько уложил у себя в голове мысль, что Лилии больше нет.

Спать, однако, хотелось страшно – до того, что ноги подкашивались, и зрение слабело. Тогда он решил переночевать в самолете: еще когда разбирались завалы, стало ясно, что самолет совсем не пострадал.

Забрался в самолет и понял: там ему тоже не уснуть. Казалось, что каждое кресло пахнет Лилиными волосами – хотя она, конечно же, наверняка не сидела на всех креслах в салоне.

Он растянулся на полу, но сон все равно не шел. Повертевшись полчаса, он пришел в холодное бешенство, вскочил и ринулся в кабину. Поднял самолет вверх и начал круг за кругом облетать всю чашу Долины, которая сейчас сверху больше напоминала не чашу, а круг из неровных камней, выложенный на песчаном пляже. Луна в тот день была почти неестественно яркой, и при ее свете развалины выглядели на удивление романтично.

На десятом витке рассматривать руины ему надоело, и он направил самолет в сторону Равнины. Только через пару минут он понял, что летит во вполне определенную точку: ему вдруг захотелось посмотреть (в последний, наверное, раз) на бывшее жилище Галилея.

По пути он довольно равнодушно отметил про себя, как изменились очертания Вторых гор. Когда же его самолет замер, как всегда, в полуметре над землей, он вышел и обнаружил, что стоит у подножия того, что не так давно было Первыми горами. Теперь это была не сплошная горная гряда, а, скорее, частокол из полуразрушенных каменных пиков разной высоты.

Там, где жил Галилей, как раз высилось два таких пика, а на месте самого жилища зияла огромная пещера почти во всю высоту сохранившейся скалы, напоминавшая гигантское, сильно вытянутое вверх яйцо.

Это было величественное зрелище: овальный проход не более десяти метров в ширину и почти километр в высоту, прорубленный в узкой скале. Видимо, на вершине скалы – там, где когда-то находился телескоп Галилея – образовалась большая дыра, и в пещеру струился яркий лунный свет.

Вопреки ожиданиям, внутри пещеры почти не было каменных обломков и даже пыли. Небольшое каменное возвышение в самом ее центре под серебристым потоком лунного света выглядело, как бесхозный пьедестал сбежавшей статуи.

Стас, вздрагивая от гулкого эха собственных шагов, пересек освещенное пространство и подошел к возвышению, верх которого находился на уровне Стасовой груди.

У него замерло сердце, когда он увидел, что на поверхности возвышения лежит большая тетрадь в обложке из твердой тисненой бычьей кожи, с обтрепанными краями и толстыми от старости страницами. Поверх тетради лежал небольшой кусок пергамента, на котором каллиграфическим почерком было выведено «Propter Stanislai».

Стас будто бы услышал, как во время их первой встречи с Галилеем тот обращался к нему своим хрипловато-скрипучим голосом «Станѝслав» – именно с ударением на втором слоге, а не так, как произносилось его имя на современной Земле. «Для Станѝслава».