Небольшая церквушка о три луковки, да с колоколенкой, чистенько выбеленная, хотя и потускневшая от осенних дождей, стояла, как водится, на пригорке почти посередине деревни. Службу в ней отправлял отец Онуфрий, в миру Севостьян Жмаев – мужик, как и все, пьющий, от того и сердобольный. Никогда и никому от него отказа не было: ни в причастии, ни в покаянии, ни в отпевании, ни в крестинах. А поскольку те или иные события случались постоянно, то и отца Онуфрия трезвым уже давно никто не видел.

Оторвав глаза от требника, он как раз посмотрел в окошко, когда Никифор Лыков с Сергеем приближались к церкви. Засуетившись и оправляя рясу, Севостьян потрусил к двери, распахнул ее и вывалился на белый свет, левой рукой крест поглаживая нагрудный, а правую, в знак приветствия, вверх подняв.

– Ага, Никифор! – осклабясь, произнес батюшка, косясь на Сергея. – Небось, московского свово гостя привел?

– Именно так, батюшка, – ответил Никифор, целуя крест и руку священнику.

Шумилов, будучи человеком верующим, безо всякого стеснения, а, напротив, ощущая в себе прилив каких-то особенных эмоций, повторил вслед за Никифором целование креста и руки. От сухих, подрагивавших пальцев отца Онуфрия сильно бил запах чеснока.

– А ты откуда знаешь про гостя-то? – спросил Никифор, дивясь осведомленности батюшки.

– А Господь мне весточку принес! – ответил тот, вздымая сизое лицо к небу, от чего его мутные голубые глаза как-то враз посветлели. – Да Авдотья моя спозаранок была у кумы, та ей и рассказала.

– Это моя Мария, чтоб ей пусто было, разнесла! – в сердцах сплюнул Никифор.

– Не гневи Бога, плевалка! – приструнил отец Онуфрий. – И бабу понапрасну не клейми!

Никифор враз притих, сгорбился.

– А ты, стало быть, из самой Москвы идешь? – величественно сложив ладони на кругленьком животе, спросил батюшка.

– Да, – ответил Сергей. – Вот, хочу ремеслом в Санкт-Петербурге заняться. Живописью.

– Иконы писать хочешь? – спросил отец Онуфрий.

– Для иконописи техника нужна особая. А я не знаком с ней.

– Мне сии тонкости неведомы, – сказал батюшка. – Это ты к Фомке обратись, к дьячку мому. Тот тебе все выложит и разъяснит. Враз уразумеешь. Он у меня начитанный, собака! Тебя-то как звать?

– Сергей.

– Ну, вот, стало быть, заходи. Фомка тут, при церкви, в кельюшке живет. Сейчас же и познакомитесь.

Еще через четверть часа Сергей Шумилов уже перебирал разные иконы, внимательно рассматривая их то на свету, то в тени. Тут были сурово-наставительные лица пророков, мягкие и светлые – чудотворцев и богоматери, глубокое и пронзительное – лицо самого Христа.

– Господи! – вырвалось у него. – Через двести пятьдесят лет этим произведениям цены не будет!

– А им и сейчас цены нет! – пафосно заявил Фомка Белый, маленький, верткий дьячок с ловкими руками и бегающим взглядом.

Сергей даже не смог для себя определить его возраст: то он на двадцать пять выглядел, а то на все сорок. Голос у Фомки был, правда, моложавый, со звоном. И манеры были не стариковские. Вот только заметил Сергей: говорит, говорит о чем-то суетливо, и вдруг остановится, как завороженный, смотрит в одну точку, будто видит там что, а потом отпускает его, снова – говорит, говорит.

– Меня интересует, какие грунты для живописи используются у вас, – сказал Сергей.

– То не секрет, – ответил Фомка. – На яичных белках, барин, токмо так, не иначе. От петухов вся живопись на Руси пошла.

– Это как?

– А вот: петухи, стало быть, кур топчуть? Известное дело. Те, опять же, яйца несуть. Да. А грунт из чего добывають, а краски чем скрепляють? Из яиц тех самых. Вот и петухи при чем!