Поначалу дико не везло.

У дьячка Фомки Белого, который частенько навещал больного Сергея и с которым всегда находил, о чем поговорить, Шумилов взял немного денег для приобретения красок. Весной он обещал дьячку привезти краски в Благово, но… однажды на рынке, куда Сергей ходил за продуктами, все деньги у него из кармана вытащили. Семи копеек, что болтались в другом кармане кафтана, едва хватало на хлеб, да и то на три дня.

Правда, хозяйка комнаты – даже не комнаты, а так, угла, – которую он снял в страшненьком, невзрачном домишке в конце Литейного, оказалась женщиной понятливой и незлобной. Она согласилась с постояльцем на отсрочку платежа за жилье.

И теперь Сергей ежедневно отправлялся на Невский или к Зимнему, где всегда бывало немало народа, и там, на морозе и на ветру, часто просто-таки замерзая, рисовал карандашом «летучие» портреты прохожих, продавая их тут же за копейку-другую. Наплывали на него, покачиваясь в морозной дымке, петербургские дома, рассекали взор стремительными черными линиями экипажи, обнимали голоса людей, торгующих пирожками где-то неподалеку, просто снующих мимо. А он все стоял посреди этих, казалось бы, нереальных декораций и терпеливо, без суфлера играл роль, написанную для него судьбой.

Так, в холоде и полуголоде прошла часть декабря, прошел январь. А однажды в феврале, когда с Балтики, наотмашь хлестая по щекам, дул пронзительный ветер, когда руки уже плохо слушались художника, да и вообще мало кто, пробегая мимо, обращал на него внимание, вдруг подошел к Сергею человек и тронул за плечо.

Одет незнакомец был солидно, по-зимнему. Была на нем шуба до пят с высоким воротом, валенки, шапка волчья с козырьком на глаза. Взгляд его темных, угольных глаз был, вместе с тем, удивительно светел и чист. Сергею понравился и голос – низкий такой, басистый.

– Молодой человек, – сказал незнакомец, пристально всматриваясь в лицо Сергея, – если вам угодно согреться и сытно поесть, пройдите со мной. Здесь недалеко.

Покорившись обаянию этого голоса, принесшего в его замороженное сознание добрую весть, Сергей не стал колебаться и молчаливо, как-то вприпрыжку, отправился за незнакомцем. Тот привел его в большой дом с лимоновыми стенами, с высокой лакированной дверью подъезда, с дворником, согнувшимся в поклоне. Неторопливо поднялись на второй этаж. Мозаичные ступени лестницы будто сами накатывались под ноги, предлагали себя в качестве опоры. Падал тусклый свет из длинного и узкого окна.

Незнакомец сам отпер дверь, вошел первым.

– Ну, что же вы! – позвал из полумрака. – Входите.

На Сергея дохнул теплый, сытный запах кухни. И еще чего-то еле уловимого, но до боли знакомого, чего-то почти уже утраченного. Он попытался отгадать этот запах: ах, да! Это же краски! Краски?

– Раздевайтесь, – между тем сказал незнакомец. – Я проведу вас на кухню немедленно. Вас покормят, как я и обещал. Затем спросите у горничной, где библиотека. Я буду ждать вас там.

Что-то нереальное, что-то сказочное было во всем этом. На полу елочкой лежал дубовый паркет, начищенный до блеска, лежали ковры, оставляя тут и там ломаные геометрические островки этого паркета. Ковры были и на стенах. На диване, мелькнувшем в проеме одной из дверей, тоже лежал ковер – вальяжно так, по-хозяйски.

И запах кухни. Он все время манил к себе, притягивал. «Вот что значит голод, – подумал Сергей. – Человек становится податливым, готовым на все. Чего от меня хочет этот незнакомец? А ведь придется платить за угощение. Но – чем?»

Через полчаса, ощутив себя вполне счастливым, он прошел с горничной по коридору. Весело танцевали огоньки в двух канделябрах. Размахивая луковичками свечей, они освещали розовые обои в мелкий такой, нежный цветочек.