– Дай в глаза посмотрю! – Алина Петровна с наслаждением смотрела в мокрые генриховы глаза.

Слезы, неважно, чем они были вызваны-словами или соприкосновением роговицы с воздухом, возбуждали Алину Петровну как кровь хищное животное.

– Ах! Гордыни сколько! -худрук испуганно отпрянул, будто увидев что-то нехорошее. – И корысти! Все твердят – Генрих хороший, Генрих добрый… А Генрих на самом деле… Ответь нам всем: кто ты, Генрих!? Почему тебя люди бояться? Почему девица твоя уехала от тебя в Сибирь, как декабристка без декабриста?! Да и какой ты декабрист…

Слёзы лились уже непрерывно и сплошным потоком. Генрих дрожал всем телом, возможно, от того, что старался сохранить форму…

– Ладно, будет с тебя! Разомри! – Алина Петровна щелкнула пальцами.

Генрих вскочил и выбежал из репетиционной, одной рукой закрывая лицо, другой почти вышибив дверь и громко ей хлопнув.

В аудитории стояла тишина. Алина Петровна не спеша прошлась походкой победительницы, сухо и с прищуром переводя взгляд с одного актера на другого, словно высматривая их отношение к происходящему.

– Вот так-то, ребятки, вот так-то, – спокойно сказала она. – Или ты актера, или он тебя… Третьего не дано…

Дальше Алина Петровна произнесла, все больше и больше накачиваясь жаром, раскалённый монолог о том, что театр это передовая, где всегда бой. И что без боя в театре нельзя. Бой за роль, бой за спектакль, бой за собственное искусство, бой за собственное эго и бой с собственным эгом, наконец. Что театр не место гармоническим отношениям. Но если они встречаются как, например, гармонические отношения её, Алины Петровны, с Игорем Алексеичем, то они крайне редки и дарованы Богом.

Генрих умылся в туалете холодной водой. Постоял, время от времени чуть всхлипывая. Потом покурил. Вспомнил однокурсников. Вспомнил Ленку, поехавшую служить в омский театр. Звала ведь с собой. И его в театр этот омский звали. Но куда он от Москвы?… Вспомнил, как провожал ее на вокзале… Как обнимались на перроне. Как он обещал приехать. Может, еще не поздно рвануть… Потом снова постоял. Плюнул в писуар. Снова умылся и твердо решил идти писать заявление об увольнении.

«…Подышишь воздухом одним, и в нем рассудок уцелеет!», – вертелась фраза в голове Генриха, словно испорченная пластинка.

Проходя мимо двери репетиционной, Генрих все же остановился. Прислушался. Алина Петровна о чем-то громко вещала. "Не обо мне ли?», -то ли с надеждой, то ли с ужасом подумал Генрих, и решил, что всё же это некрасиво как-то, вот взять, психануть, дверью хлопнуть, написать заявление. Неблагородно как-то. Не его это, Генриха, уровень. Надо спокойно доработать день и уйти с гордо поднятой головой.

Затаив дыхание, Генрих без стука тихо открыл дверь…

Затронув тему гармонических отношений между собой и Игорем Алексеичем, Алина Петровна стала развивать эту тему, словно джазмен на саксофоне. Она завела ее в агрессивные звенящие диезы, где говорилось, что только они с Игорем Алексеичем составляют ударный авангард театра и только они его тянут на себе. Увидев в зале случайно зашедшую Наталью Тимофеевну, сонно оглядывающуюся и не понимающую, о чем идет речь, Алина Петровна тут же перевела «великую старуху» в одну упряжь к себе и к гражданскому мужу, превратив двойку в тройку, и сделала сравнение с картиной Перова.

– Я, Игорь и Наталья Тимофеевна! – жестко, со знанием дела говорила Алина Петровна, потрясая перед собой сжатым кулаком.– Вот она, ударная тройка нашего театра! Тройка, которой все нипочем! Которая разобьет любые стены! А почему?! А потому что только я, Игорь, и Наталья Тимофеевна по-настоящему живем театром и искусством, в отличие от вас, у которых в уме только съемки в разном говне, водка и ебля с криком!