Иногда он что-то шептал одними губами, а иногда напрямую относился ко мне, словно прося участия. Я понимала, что с его стороны это риторический прием, и, говоря со мной, он говорил в действительности сам с собой. Но все же внимательно слушала, даже приподнимала уши, в особенности когда он называл мою кличку.

– Мимишка, – говорил он, – а ты обратила внимание, как он выпытывал у меня, над чем я сейчас тружусь. По-видимому, – да не по-видимому, а наверняка, – этот хитрый лис задумал опять нагреть руки на мне, на плодах моего умственного труда. С ним, Мимишка, ухо держать нужно востро. Как в другой раз его увидишь – куси! О проходимец! Грабитель!

Чтобы не напугать идущую впереди даму, мой хозяин на секундочку примолк; когда мы обогнали даму, он снова взялся за обличительный монолог, слушателями коего были только я и он сам. Многократно величал он Тургенева мошенником, татем в ночи, волком в овечьей шкуре и проч.

Долго Гончаров не мог успокоиться; придя в квартиру и отстегнув мой поводок, немедля лег на диван, даже не переодеваясь в домашнее, что было совсем не в его обыкновении. Когда вошла прислуга спросить, не угодно ли чего, он, обычно с ней вежливый, грубо и раздраженно сказал, чтобы не беспокоила его: у него-де голова разболелась.

Жалея хозяина, я вспрыгнула ему на живот и подластилась. Он тяжело вздохнул и погладил меня, рукавом задев за ошейник: ему он тоже был внове.

– Уж ты-то, милая моя Мимишка, меня не предашь, – сказал Гончаров.

И в этом не было никаких сомнений – ни у него, ни у меня, ни у самого Господа Бога, если таковой есть. Мой хозяин в него верует, собак же в излишней религиозности не заподозришь; но не об этом сейчас.

С тех самых пор Тургенев стал моим врагом: враг моего хозяина – мой враг. Я его и раньше, заочно не очень-то жаловала за то, что он утопил ни в чем не повинную собачку Муму, пусть и руками глухонемого дворника Герасима, а после того случайного свидания на улице и вовсе невзлюбила. Но кусить его при встрече, как в сердцах советовал Гончаров, я не собиралась: при моих незначительных размерах и незлобивой натуре я бы не смогла причинить ему большого вреда.

Мне оставалось только быть наблюдательницей, ежели Тургенев опять вдруг появится на горизонте. Но это, впрочем, было маловероятно: он, как я уразумела, жил за границей или в деревне, а в Петербурге бывал наездами и помалу.

Первоначально, кстати, имелась серьезная путаница в моем понимании причины, по которой Гончаров обвинял Тургенева в воровстве.

Из разговора Гончарова с Еленой, происходившего при мне: а все в квартире происходило при мне, – я выяснила, что задолго до меня и даже до Елены, при другом слуге, мужеского полу, в квартире Гончарова побывали воры.

Дело происходило на праздник. Гончаров ушел в гости и слугу тоже отпустил. Тот, не дурак выпить, – сразу в кабак. Там с Антоном – это было имя слуги – познакомились какие-то дюжие молодцы, так он их потом величал. Они опоили Антона водкой, вызнали у него, где он живет, вызвались проводить его, почти бессознательного, домой, то есть до Гончарова, там свалили его, как дрова, в угол и принялись обчищать квартиру. Вытащили все вещи из шкафчиков, ящичков и с полок, стали складывать все в принесенные ими чемоданы. Искали и деньги: они были надежно запрятаны меж листами рукописей романа «Обломов», – в ту пору Гончаров над «Обломовым» работал. Но денег разбойники не нашли, да и чемоданы свои, набитые имуществом Гончарова, бросили: были вспугнуты каким-то нежданным посетителем и сбежали через задний ход с пустыми руками.