Кофе оказался бесподобным, но я решила, что не буду изменять моей новенькой электрокофеварке. Обращаться с ней проще, кофе мне любой сойдет. А Тоби привереда, это у него в крови.

– И что же ты читаешь? – спросил он, садясь и забрасывая ногу на подлокотник кресла.

Пришлось перечислять все, что я прочла, – от «Унесенных ветром» до «Лорда Джима» и «Преступления и наказания», после чего я узнала, что сам Тоби читает только бульварные газеты и книги о том, как рисовать маслом. Я вдруг поняла, что он страдает чудовищным комплексом неполноценности оттого, что не получил фундаментального образования. Свой изъян Тоби воспринимал так болезненно, что я не отважилась предложить ему помощь.

Я всегда думала, что художники одеваются как бродяги, а Тоби знал толк в хорошей одежде. Террикон в грозу он рисовал, вырядившись так, что и на сцену было бы не стыдно выйти, будь он не художником, а участником ансамбля «Кингстон трио»: на мохеровый свитер с вырезом лодочкой выпустил безукоризненно отутюженный воротник рубашки, брюки выгладил так, что о стрелки можно порезаться, черные кожаные ботинки отполировал до зеркального блеска. Он ухитрился ни разу не испачкаться краской, а когда наклонился надо мной, наполняя кружку, я унюхала только запах дорогого хвойно-травяного мыла. Видно, закручивание гаек на заводе – прибыльное дело. Понемногу узнавая Тоби, я думала, что и его гайки должны быть совершенством, затянутым не слишком туго, не слабо, а в самый раз. Когда я сказала ему об этом, он смеялся до слез, но в ответ шутить не стал.

– Ты уже знакома с Гарольдом? – позже спросил он.

– Второй раз за сегодня слышу этот вопрос, – сказала я. – Нет, и Клауса тоже не видела, но почему-то про него меня никто не спрашивает. Выходит, Гарольд – важная птица?

Тоби пожал плечами, не удосужившись ответить.

– Пэппи спрашивала?

– Она ужасно выглядит.

– Знаю. Какой-то ублюдок распустил руки.

– И часто такое бывает?

Тоби покачал головой, старательно уклоняясь от моего взгляда в упор. Он выглядел озабоченным, но не измученным. Здорово он умеет притворяться! А ведь ему, должно быть, больно чувствовать себя отвергнутым. Мне хотелось утешить его, но с недавних пор я не спешу выкладывать все, что у меня на уме, потому промолчала.

Мы перевели разговор: Тоби рассказал, как им с отцом жилось среди степей, заросших травой Митчелла – по его словам, они простираются на сколько хватает глаз, словно «серебристо-золотой океан». Я никогда не бывала в степях, но после этих слов отчетливо представила их себе. Почему мы, австралийцы, так равнодушны к своей родине? Почему нас вечно тянет в Англию? Мне повезло поселиться в одном доме с удивительными людьми, хотя я чувствую себя среди них жалкой мошкой, ничтожеством. Я не знаю ровным счетом ничего! Неужели я когда-нибудь осмелюсь смотреть им в глаза, как равным?

17 февраля 1960 года

Господи, с какой стати вчера я впала в такой самоуничижительный тон? Это Тоби виноват, он на меня подействовал. Интересно было бы узнать, как он занимается любовью! Не понимаю Пэппи: неужели она не видит, кого упускает?

20 февраля 1960 года

Вот я и отважилась. Пригласила родных к себе на ужин в новую квартиру. И Мерл тоже позвала, но она не пришла. В январе, пока я еще работала в грудной рентгенологии, она звонила мне, а я попросила младшую лаборантку сказать, что я не смогу подойти – мол, нам запрещено на работе вести личные разговоры по телефону. Видно, Мерл приняла это на свой счет и надулась, потому что с тех пор я несколько раз названивала ей, а ее мать каждый раз говорила, что Мерл нет дома. Мерл работает в парикмахерской, там никто не запрещает вести личные разговоры в рабочее время. В Райде нам тоже многое разрешали, но Королевская больница – совсем другое дело. То-то и оно.