И всё же в такой насыщенной событиями жизни оставалось время и на учёбу. Я сразу ощутил разницу между Ново-Гришинской средней и специальной художественной школой. Там-то у нас в начальных классах было два-три урока в день, а тут – каждый день: три часа «спецов» (спецпредметы – рисунок и скульптура), а после этого три, а то и четыре урока общеобразовательных предметов. В старших классах и того больше. Но «спецы» – это было удовольствие, особенно поначалу. Слава богу, разрешали работать в мастерских и после окончания уроков. В интернате было сложно что-либо лепить, всё из-за тех же шарапов, поэтому я часто пропадал в скульптурной мастерской. Лепил всё что можно, как чукча, который что видит то и поёт.

Скульптуру в начальных классах преподавала у нас Лидия Арсентьевна Богачёва. Её муж, Петр Никифорович Богачёв, типичный крепкий художник соцреалист, с большой охотой наделял чертами своей красивой жены персонажей многочисленных полотен о строительстве светлого коммунистического будущего.

Так вот, Лидия Арсентьевна была женщиной внимательной и доброй. В отличие от преподавателей мужчин, она всё учебное время находилась в мастерской вместе с учениками. Мужская половина коротала основное время в учительской. Учительских было две – одна для преподавателей по спецам, вторая для преподавателей по общим предметам. Иногда, по делам, нам приходилось заглядывать в эту художническую учительскую. В ней не то что топор, наковальню можно было вешать, такой там дым стоял. Возможно, поэтому Лидия Арсентьевна предпочитала проводить время в мастерской со своими учениками. Она сидела в уголке и читала книжку или журнал. И периодически подходила к нам, что-то подсказывала, давала какие-то советы. Помню, как однажды она отвела меня в мастерскую к старшему классу, где лепили этюд одетого человека (мы-то ещё лепили чучела птичек) и предложила поработать со старшиками. Это был очень полезный опыт для меня. Забегая вперёд, скажу, что мне с учителями повезло дважды – с первым учителем в школе и с первым учителем в институте. До сих пор я вспоминаю Лидию Арсентьевну с чувством глубокой благодарности. Мне кажется, что это она «протащила» меня в школу. А как иначе? Больше там меня никто не знал и за меня не впрягался бы. Хотя перед экзаменами было собеседование. Это когда взрослые дяденьки «собеседуют» с ребёнком, задают ему каверзные вопросы. Мне, например, задали вопрос: почему я решил стать художником? А я не знал, почему решил стать художником. Но отвечать-то надо. Ну и сказал: «А художники зарабатывают хорошо». Это я как-то услышал от моей мамы, которая в молодости работала техником-инвентаризатором в БТИ. Однажды она обмеряла дачу художника Дейнеки (ничего так!). И, видимо, прикинула глазом, что неплохо живут художники. Уж точно лучше, чем её родители – крестьяне. Услышав мой ответ, «собеседники» дружно посмеялись и, не оставляя меня в покое, спрашивают: «А если не художником – то кем бы тогда?» Ну, тут я знал ответ и говорю: «Клоуном». Почему-то им стало ещё веселее. Не думаю, что собеседование как-то повлияло на результат вступительных экзаменов. Хотя…

Надо сказать, что центр Москвы в то время был совсем не такой как сейчас. Многие ещё помнят этот почти провинциальный уклад. Небольшие особнячки, тихие переулки, бабушки на лавочках в тапочках и халатах. Недаром говорят, Москва – большая деревня. Тогда каждый прохожий мог тебе показать (без навигатора), где находится какая улица или переулок. Не то, что сейчас. Школа находилась в самом, можно сказать, сердце столицы. Напротив – Третьяковская галерея, через речку – Кремль с его музеями, в километре ходьбы – Пушкинский музей и бассейн Москва. Ещё нам очень нравился зоологический музей и зоопарк, куда мы регулярно бегали делать наброски. Нас везде пускали бесплатно по «корочкам» художественной школы. И это очень правильно. Так и должно быть! Те, кто хотят быть художниками, должны жить в музеях. В Третьяковку, например, я бегал даже на больших переменках. Наши вахтёршы на входе в школу (это были две пожилые татарки, которые жили прямо в школе, в какой-то специальной комнатушке) ругались на меня из-за того, что я часто бегаю туда-сюда, и обзывали меня «кырнос хайвань». «Кырнос» – это, я так понимаю, курносый, а «хайвань» – понятия не имею, что такое. Зато я изучил Третьяковку как свой родной дом. Точно знал, где висит та или другая картина, тогда, конечно, предпочтения были не такие как теперь. Например, залы с иконами и двадцатым веком меня интересовали гораздо меньше, чем залы, например, с картинами Перова или Васнецова. Чуть позже (а вообще-то вру, сразу) стал обращать внимание на картины типа «Вирсавия» Брюллова или «спящая Венера» Буше в Пушкинском музее. Туда (в картину) хотелось зайти.