Неохотно переместился с девичьего тела на белоснежное белье кровати.

— Дашунь, ну чего ты разлеглась. Сама же хотела на лодочке кататься. Надо быстро одеваться, чтобы успеть, пока солнце не очень высоко, насладиться прокатом. Иначе мы рискуем сильно обгореть, и окружающие подумают, что нам очень стыдно за те вещи, которые мы с тобой проделывали вчера ночью.

Показывая пример, подскочил с кровати и принялся одеваться.

— Не думала, что ваше сиятельство способно стыдиться.

Ну, почему же, в последнее время некоторые поступки моих родственников вызывают во мне стыдливые угрызения совести. Да и я не всегда поступал красиво.

— Стыдно, у кого видно, а я уже успел натянуть штаны.

Даше Мельниковой тоже пришлось натягивать белую футболку и весьма симпатичные шорты, в которых она смотрелась очень аппетитно, несмотря на целомудренную, почти до колен, длину штанин.

Капли воды в лучах утреннего солнца срывались с весел маленькими брильянтовыми брызгами. Золушка задумчиво водила по воде своими тонкими пальчиками. Голубое небо, сочная зелень, зеркальная гладь воды, загадочно мерцающая своими глубинами, красивая, кажущаяся родной девушка, сидящая напротив. Внутри что-то ёкало, млело и разливалось теплотой.

— Дашунь, расскажи мне о своей маме?

— Маме?! — растерянно моргнула Золушка, не ожидавшая такого вопроса. Серые глаза с зелеными искрами испуганно округлились, а по лицу словно болезненная судорога прошлась.

Н-да, у девочки явная психологическая проблема.

— Да, о маме. Хочу знать, какой она была. Мне кажется, что ты до пор не можешь отпустить ситуацию, в итоге у тебя внутри постоянная боль.

Сейчас у нее глаза олененка Бэмби. В них одновременно испуг, тоска и мука.

— О любимых людях надо говорить, вспоминать, даже если их нет рядом с нами.

— Н-надо, — голос Золушки дрогнул, — но ты прав, мне до сих пор больно, что мама погибла. Мне ее очень не хватает. Очень… — Ярко-зеленые сейчас глаза наполнились влагой, стали еще больше и выразительней.

Бедная моя сиротка. Очень хотелось обнять ее, такую растерянную, ранимую и одинокую. Но весла, будь они неладны…

— Это, видимо, потому, что ты потеряла маму в результате трагедии. Расскажи, какой она была?

— Мама, — голос Даши Мельников продолжал дребезжать, — она была необыкновенной женщиной. Светлой, любящей, очень доброй. Представляешь, я не помню ни одного случая, чтобы она на меня кричала.

— Разве можно на такую миленькую девочку кричать. Думаю, ты была очень послушной в детстве.

— Была, но все равно, как и все дети, шалила, капризничала, проявляла эгоизм. На тот момент я ведь являлась единственным и любимым ребенком в семье. Только мама не ругалась, не злилась, даже не раздражалась особо. Удивительно, но нам всегда было интересно вместе. Мама для меня была не только заботливой родительницей, но и лучшей подругой, я ей все свои тайны доверяла. Да что там, она была моей вселенной, и в ней меня любили, холили и лелеяли.

— И как же наказывали маленькую, в целом послушную, но иногда ужасно упрямую Дашу? — улыбаясь, спросил я.

— Для меня самым страшным наказанием было, когда мама со мной не разговаривала.

— А меня обычно наказывали какими-то ужасными лишениями.

— Ужасными? — вопросительно подняла бровки Даша.

— Да, ужасными. Лишали компьютера, телефона, прогулок с друзьями, картинга и, о ужас, самое страшное, кусочка бисквитного пирога нашей экономки.

— Какие жестокосердные родители, — смеялась Золушка.

А у меня от тихого перезвона ее смеха, теплоты в серых глазах снова внутри бешено вращались лопасти влюбленности.

— О да, я очень страдал. — Даже на миг оставил весла и дурашливо схватился за сердце.