– Садись...

Толик послушно опустился в кресло и застыл с нетронутой чашкой кофе в руке.

– Значит, говоришь, Танька тебя выбрала... – не обращаясь к нему конкретно, пробормотал папа. – Ну что же... Не скажу, что я в восторге от ее выбора, но ей виднее. Да и ей ли копаться, мордашка у нее не очень...

«Еще как не очень!!!» – хотелось возмутиться Толику, но он предусмотрительно смолчал.

– Ну что же, выбрала, значит, выбрала, – продолжил между тем хозяин дома. – Будем теперь думать, как нам с тобой лучше жить.

«Вообще-то жить я собирался с вашей дочерью», – вновь захотелось вставить Толику, но он опять смалодушничал.

– Молодец, – неожиданно похвалил его Танькин папа. – Молчишь, хотя слова так и просятся с языка, так, что ли... зятек?

– Да... Нет... Не знаю, – принялся мямлить Кулешов, не зная, куда деваться от проницательного ока папы.

– Да ладно тебе, не трусь, – хмыкнул тот понимающе. – Я с первого взгляда понял: не ходок ты до наших дел, не ходок. Плохо, конечно же. Сына у меня нет. У Таньки одни тряпки да цацки на уме. Ну еще, правда, была у нее навязчивая идея подцепить себе хорошего мужа. Вот на тебе свой выбор остановила, значит, ты такой и есть. Мало ли чего мне хотелось, так ведь?! А?! Чего куксишься-то?

– Да, наверное... – пролепетал Толик, ухватившись и второй рукой за чашку, дабы не расплескать ее содержимое.

– Я ведь ей, как тот старый король-отец, кого только не сватал. Какие ребята: и стать, и ум, и красота. Так нет же, нос воротила. Этот кривоног, у этого грудь волосатая, у другого образования нет. А ребята были все нашего прихода, если можно так выразиться. Н-да... Последнего так вообще с лестницы спустила...

– Чего же так? – насмешливо встрял Толик, уязвленный откровениями папы.

– А вот на тебя запала, дурочка. А того не понимает, что тебе от нее ничего, кроме бабок, не нужно. Глаза у родителя сделались колюче-прозорливыми. Толику даже показалось, что тот сейчас достанет откуда-нибудь из складок велюрового пиджака пистолет с глушителем и начнет отстреливать его контур на высокой спинке кресла. Но пистолета не было. Зато на свет божий из одного ящика стола были извлечены огромные портновские ножницы и с металлическим лязгом водружены на столешницу.

– Видишь? – Хозяин сузил глаза до щелочек.

– Вижу, – едва ли не икнул Толик от страха.

– Знаешь, что это такое?

– Ножницы.

– Правильно, молодец, ножницы. А зачем они мне, не знаешь?

– Догадываюсь. – Кулешову вдруг до черта надоело трястись осиновым листом, а неожиданно захотелось сделаться вызывающе-наглым и смести с унылой физиономии папаши выражение превосходства.

«Силовик, мать твою!» – хотелось ему выплюнуть тому в лицо, но вместо этого он ехидно заухмылялся и, к полному изумлению и неожиданности папы, выдал:

– Думаю, для того, чтобы отстричь мне яйца, дорогой тестюшка. В тот самый момент, когда я решусь изменить вашей дочери или, упаси господь, бросить ее. Я не ошибся?

– А ты молодец! – протянул тот нараспев, даже не сумев скрыть того, насколько он ошарашен. – Да ты не так прост, как я вначале подумал...

– А вы подумали, что я – охотник за приданым?

– Ну-у-у, что-то вроде того.

– Хм... Не стану скрывать – я полностью поддерживаю мысль: с милым рай в шалаше, если милый – атташе. То же самое отношу и на счет «милой». Но в случае с Татьяной... Здесь все не совсем так...

– Да? И что же это? – Папа скептически скривил бескровные губы. – Чувство?

– Да, именно! – Толик соображал, что его несет, но, поняв, что несет в единственно нужном направлении, уже не мог остановиться. – Это чувство признательности, благодарности, восхищения, наконец! Да, да, не смейтесь! Я восхищаюсь ее умением видеть и чувствовать людей. Ее проницательности могут позавидовать многие, и, думаю, это чувство она унаследовала от вас.