– Да, звучит нелепо, – поддержала ОНА, с горечью понимая, что попала в сети сострадания и в ближайший час из них не выпутаться.

– Учителю пришлось отлучиться, и вместо нее привели нашего нового вожатого. Это был тот самый мальчик, – продолжила девушка, изредка всхлипывая, причем таким скулящим голосом, от которого подмывало незаметно улыбнуться. – Я не понимаю, как я написала сочинение, потому что смотрела лишь на него; я разрывалась между Родиной и мальчишкой, который был для меня все… Но я помню каждое слово из написанного, хотя прошло уже много лет. Я писала: «Моя Родина – большая, великая и необъятная, и это главное, что у меня есть» – но хотелось добавить: «оттого что в ней есть этот мальчишка». Я писала, что «моя Родина самая лучшая», и не только потому, что «это страна великих ученых, композиторов, художников и писателей» – но и оттого, что в ней живет этот мальчишка. Я писала, что «в ней заводы и земли принадлежат не богатым, а народу, поэтому в этой стране денег хватает на все: на дороги, великие стройки, бесплатное образование и медицину», и что «люди равны, и живут дружно и счастливо»… Но мне так хотелось написать о самом важном: о том, что я люблю свою Родину и никогда не захочу иметь никакую другую, оттого что все бесценные дары моей страны не шли ни в какое сравнение с возможностью быть рядом с ним в одном классе… Как это глупо, правда?! Ведь мне было каких-то десять лет, – вернувшись в сегодняшний вечер, сказала брюнетка.

– Для десятилетней девочки это очень глубокомысленно.

– Ты о Родине?

– И о Родине тоже. Хотя веришь ли, у меня, как это ни странно, нет таких радужных грез о потерянном… Нет, детство мое, как и всех остальных, было таким же безоблачным: звуки пионерского горна, шелест поднимающегося флага, запах костра и печеной картошки… Не буду спорить, что детский рай может выглядеть как-то по-другому… Вот только в нашей семье было принято писать сочинения на другую тему.

ОНА задумалась: стоит ли углубляться в те болезненные воспоминания, от которых всегда старалась отвернуться? Но уверенность, что их встреча так же мимолетна, как беседа двух случайных пассажиров, которые никогда уже не увидятся вновь, и более всего желание отвлечь сидящую рядом девушку от грустных мыслей, склонили ее продолжить:

– Моя родственница родилась в известной дворянской семье. После революции ее отца и мать расстреляли. Их бывший особняк был превращен в солдатскую казарму – все было разграблено и осквернено. Слава Богу, девочку спасла прислуга; и так как сирота жила под чужой фамилией, и имела теперь «рабоче-крестьянское происхождение» ее приняли в «Театр рабочей молодежи». Девушка всегда мечтала быть актрисой… Но после окончания театрального института ей почему-то вздумалось получить диплом на свою настоящую фамилию, и жизнь в одночасье перевернулась еще раз: за благородную родословную ее выгнали не только из института, но и из столицы, а вскоре арестовали и молодую, двадцатисемилетнюю по политической статье осудили на восемь лет лагерей. О том, что с ней было эти долгие годы, наша любимая родственница никогда не рассказывала, за исключением разве что трех слов: «Это был ад». После урановых и угольных шахт ее всю жизнь мучила клаустрофобия… И все только оттого, что ее родители были из дворянского сословия; только за то, что ей посчастливилось получить блистательное образование; только за то, что четыре языка были для нее как родные… Когда срок подходил к концу, ей добавили еще за крамольные разговоры меж лагерницами: хулить власть – занятие непростительное!.. Через долгих шестнадцать лет, после массового пересмотра дел, ее выпустили – надломленную, опустошенную, усталую. Бывшая актриса устроилась дворником, в один из театров, и могла бы махать метлой до своей могилы… Лишь чистая случайность изменила ее опостылые будни, когда та попалась на глаза кинорежиссеру, который пригласил ее сняться в маленьком эпизоде. И пригласил скорее всего потому, что такое лицо, у еще молодой женщины, и такие глаза – не в состоянии создать ни один художник: подобное преображение под силу лишь шестнадцати годам каторжного труда и жизни за колючей проволокой. Все что за эти нечеловеческие годы еще теплилось в ее душе; все чему когда-то училась и так и не смогла забыть; все что из нее вытравливали надзиратели и уголовницы, но так и не смогли истребить; все что грело ее еле-еле мерцающим пламенем упокойной свечи – все было выплеснуто на сцену. Я думаю ты и сама видела ее ни раз в образе феи или ведьмы. Дома мы всегда называли ее – «наша колдунья»…