…– Что это за ужасная квартира? – смеясь, спросила Лёля, оглядываясь вокруг. – Твоя?

– Чёртову уйму денег стоит, между прочим, – сказал я.

– Не сомневаюсь – Арбат. Но… ты… девок, небось, водишь сюда?

– Если скажу – да, обидишься?

Лёля засмеялась, смешно прыснув:

– Нет. Много тут было?

– Вообще-то я только намеревался начать «водить сюда», как ты говоришь. Я купил её весной. Но… ты вернулась… и водить опять расхотелось.

Она смеётся, уже сгибаясь, собирая уже смятую нами простыню на матрасе:

– Так уж… прямо ни с кем не был!.. Ребёнка сделал бывшей жене между делом… Много их у тебя? Девушек твоих?

– Три. Нет, четыре. Нет, пять… – я сам начинаю смеяться вместе с Лёлей.

…Она обнимает меня, улыбаясь глядя мне в лицо:

– Люблю тебя ужасно, Кирюшка! Есть вещи, которые нельзя не делать. Например, нельзя не любить тебя.

– Да можно! – я накрыл своей её руку, – твоя мать, например, меня не любила.

– Ещё как любила! – воскликнула Лёля. – Если бы не это, меня, может, и не было бы! Она вышла за моего отца, чтобы отомстить тебе за твою Наташу. И любила тебя, пока дядю Валеру не встретила. Не представляешь, сколько разнообразных маминых мужей я знала до пятнадцати лет!

– Ты не похожа на Юлию, – я любуюсь ею.

Лёля опять засмеялась:

– Сомнительный комплимент! – намекая на Юлину бесспорную красоту.

Я засмеялся тоже, поворачиваясь к ней всем телом:

– Я люблю тебя, – я касаюсь ладонью её горячих над шеей, влажных волос.

– Почему? – она так красива сейчас, как никогда не была. Будто освобождённой, яркой, яростной красотой. Как раскрывшийся цветок. Алый, благоухающий цветок…

– Разве можно знать почему?

– Ты скажи мне, – её глаза светятся.

– Я знаю, почему ты любишь меня, – говорю я.

– Не знаешь. Я сама этого не знаю… ты только… ты не люби меня слишком сильно, а то я героиней трагедии себя чувствую всё время. Выпусти меня из тюрьмы хотя бы ты.

Я засмеялся:

– Ты считаешь меня легкомысленным ловеласом?

– Конечно! – она тоже смеётся.

Но потом становится серьёзной, глядя мне в лицо говорит:

– Стало так мало воздуха, Кирилл… Давай вдохнём?.. Отдадимся ветру?.. и не будем ни планировать, ни договариваться ни о чём? Никаких прав и правил…

– Это… сложно. Это куда сложнее, чем с правилами. Сможем?.. – улыбаюсь я.

– Можно всё, если захотеть.

Я отпустила вожжи, перестала всё время обвинять себя. Не потому что я не чувствовала больше своей вины. Нет, я просто смирилась с ней. ТЫ видел меня такой, я такой стала. Я согласилась. Я всегда хотела быть такой, как хочешь ты.

И для Игоря я теперь стала куда более приятной подругой. Смертельная тоска ослабила хватку. И работалось мне теперь легче. И даже поздняя осень не наводила обычной грусти. Вот так – дрянью, оказывается, жить слаще…

В арбатской норе у Кирилла я навела уют, как умею, может быть, только я. Очевидно, раньше здесь была коммуналка, но её уже после этого, после расселения, пытались сделать евроремонтной модной квартирой, но у прежних хозяев, судя по всему, не хватило денег закончить, сейчас таких квартир очень много, даже целых домов.

Многие покупали новые квартиры, а теперь продают, потому что не хватает средств или заплатить полную стоимость, особенно после дефолта и взлёта цен, или, если, и выплачено всё, то на отделку денег уже не осталось. Многие новые дома остаются почти не заселёнными именно поэтому, и стоят призраками.

Вот такой сироткой оказалась и эта квартира. Правда, ещё до дефолта. Большая часть перегородок была снесена и две комнаты были огромными метров по тридцать, по три окна, но остались ещё три, которые должны были стать, видимо, ещё одной комнатой. Стены в комнатах и в кухне не успели даже толком выровнять, в одной ободрали до кирпича и дранки, в другой только оштукатурили, как и кухню, где царила старая плита «Ленинград» на длинных тонких ножках, похожая на странную этажерку, удивительным образом сохранившаяся здесь, и старый-престарый стол в окружении трёх табуреток с облупленными, когда-то лакированными ножками. И ещё такой же буфет-пенсионер.