– Уже переводят в палату, – сказала я с гордой радостью.

– Когда?

– Хотели завтра утром, но, похоже, переведут сейчас, места в реанимации нужны, а Лёня выздоравливающий.

Волосы на левом виске и брови у Лёни, ресницы, всё, что было опалено, теперь растёт совсем белого цвета. Я не сразу заметила в его светлых волосах, но с каждым днём это заметнее.

В палате, куда перевели Лёню, ещё пять человек, разного возраста, только один моложе Лёни, ему восемнадцать, остальные старше от тридцати до сорока лет.

Теперь я не могла ночевать здесь. Теперь я должна буду вернуться домой,

но я приходила утром, я проводила здесь по много часов, я помогала и остальным и скоро они все дружно обожали меня, кроме, увы, моего мужа, который по-прежнему смотрел холодно и строго. Но я готова терпеть, я готова ждать, я готова всю жизнь ждать, только бы рядом с тобой.

Осень и учёба давно началась, но я пропускаю. Я предупредила преподавателя Терапии, что я пропущу несколько занятий, вначале это было встречено с высокомерным возмущением, но когда я сказала, что ухаживаю за раненым мужем, отношение изменилось кардинально. Я поняла, что могу прогулять хоть весь цикл.

Работа закончилась тоже, мне пришлось уволиться, так что теперь мои доходы это опять только стипендия в 84 тысячи. Как я понимаю, эта цифра составлена из суммы стоимостей «единого» проездного и общежития за месяц: соответственно 30 и 54 тысячи. Конечно, у меня есть деньги, бабушка Вера, бабушка Таня, дядя Валера присылают мне, но Кирилл настаивает на том, чтобы я не тратила их. Но я и не тратила, я тут скоро месяц, какие траты…

– Почему мама не приходит? – спросил как-то Лёня.

Я почувствовала, как краснею:

– Я до сих пор не сказала, что… что ты был…

– Спасибо, – сказал Лёня, впервые голос звучит чуть мягче, чем всегда. Но потом вдруг, будто спохватившись, спросил: – Но… ты не сказала, чтобы они не волновались за меня или потому что придётся тогда всё сказать?

– Не хочется быть преданной анафеме…

– Придётся рано или поздно. Вы живёте вместе.

– Нет… Мы… не…

Но он оборвал меня:

– Не надо мне ничего рассказывать, я не хочу ничего о вас знать! – скривился Лёня, бледнея.

– Нечего о нас знать. Никакого «нас» нет! – сказала я.

– Я сказал, мне всё равно! И не вздумай рассказывать мне… – его голос холоден и жёсток, впрочем, как всегда с тех пор как он пришёл в себя.

– Не надо сердиться, – тихо сказала я, опуская лицо. Я понимаю, что он болен, я понимаю, что я самый худший враг, но зачем орать на меня при всех этих чужих дядьках и пацане?..

– И знаешь, что, Лёля… ты… не приходи больше. Позвони моим, пусть мама приедет. А ты не приходи и… ему скажи то же.

– Лёня… – тихо, не веря ещё, что услышала это, проговорила я…

– Лёль, – Лёня скривился презрительно или… скорее с отвращением, – иди домой… иди… иди к мужу! Нечего тебе тут делать.

– Лёня, ты мой муж… – пролепетала я.

– Нет, больше не муж. Я с тобой развёлся.

Меня будто по лицу хлестнули, тем более что говорит он это очень отчётливо и достаточно громко. Вся палата замерла от его слов. То-то удивились, поди, думали, как и я, что я Лёнина жена.

Я встала, выпрямившись:

– Хорошо, Алексей, завтра мама приедет, – сказала я. – Про войну сам расскажешь, похвалишься геройством, я только о себе скажу. Выздоравливай!

Я направилась к двери:

– Всем доброго здоровья, кавалеры! – сказала я, обернувшись, прежде чем закрыть за собой дверь.

– Ты чё? Взбесился что ль?

– Ну, ты… и дурак же, паря.

– Такую девку прогнал!

– Была хоть радость, как приходила…

– Так она не твоя жена что ль?!

Это пятеро моих соседей по палате наперебой напустились на меня, едва Лёля вышла из палаты. А я закрыл глаза, зажал рот ладонью, только бы не заорать, не позвать её назад…