– Это товарищ его написал, Маслов. Люся сегодня утром получила на наш адрес. Я же прописана в общежитии… вот туда и… Слушай: «Лёля, простите, что так обращаюсь, так называет вас ваш муж, Алексей Легостаев. Он жив, ранен и отправлен в Москву. Он герой у вас, он спас нас всех. Вы передайте ему, пожалуйста, что мы все живы. И Масёл, это я, и Волков, и Варвара, и даже Коленка, и Галушка. Не удивляйтесь, он поймёт. Он замечательный доктор и человек редкий. И талант от Бога. Он пел нам свои песни. И ещё, Лёля, он очень вас любит. Не отпускайте его больше на войну. Николай Маслов.»

– Ты слышишь, Кирюша, милый?! Мой милый Кирюша, Лёня здесь, в Москве! Надо только найти в каком госпитале! – она обнимает меня, сидящего за столом.

– Да в «Бурденке» должно быть, где ещё… – сказал я, вставая ей навстречу, взял письмо из её рук.

Пробежав глазами, понимаю её радость и ещё понимаю то, о чём ещё не успела подумать она: если он тут в Москве, значит, ранен серьёзно…

Сейчас важно, что он жив. Кирюшей назвала меня, никогда так не называла…

– Так поехали!

– Погоди, надо позвонить вначале, а если он не там…

– Позвони, Кирюшенька!

Но я притягиваю её ладонью за шею к себе, я целую её в губы, я не делал этого с того несчастного дня, двенадцатого июня. Я не позволял себе этого, чувствуя, что ей нежеланен не то, что я, но сама жизнь.

А теперь, когда жизнь со всеми красками вернулась и в глаза её и в её лицо, я не могу не воспользоваться этим мгновением… просто почувствовать, что мы живы. Все мы живы. Мы тут замерли в анабиозе, пока ждали вестей от Алёши…

– Что ты… – она отодвинулась немного удивлённо… – Кирюша…

– Прости меня… – я отвернулся, опираясь о столешницу сжатыми кулаками.

– Ты прости меня, за всё… – Лёля обняла меня со спины. Мягко и нежно, так что у меня сразу стало тепло на сердце. Всё же она любит меня…

Алёша оказался в Бурденко в реанимации. Лёля хочет немедля поехать, и мне не убедить её, что нас скорее всего не пустят к нему.

Госпиталь Бурденко совсем рядом, ехать четверть часа.

– Ты скажи, кто ты, Кирилл, тогда нас пустят, – настаивает Лёля, мы проходим внутрь, я вижу нас в громадном старинном зеркале в вестибюле, я – кажущийся даже себе огромным, и Лёля – тоненькая, юная, с этими струящимися волосами… Как она владеет мной, я абсолютно в её власти…

Я оставил её здесь, а сам прошёл к начальнику госпиталя, я хочу узнать вначале, можно ли Лёле вообще его видеть… Я стараюсь не думать о том, что может быть с Алёшей, с моим мальчиком…

Я извелась, ожидая Кирилла. Здесь мы были на Нейрохирургии… Какой ужас быть здесь с другой стороны. Не врачом, не владетелем судеб, а пациентом, близким человеком того, кто лечится…

Я не могла не вспомнить и ту больную девочку, что оперировали тогда нейрохирурги, и её отца, бессильно и обречённо смотревшего на нас…

Нет, Лёня не умрёт… Нет-нет! Его вернули мне не для того, чтобы отнять снова!..

Появился Кирилл, он в халате и для меня несёт халат. Я обрадовалась: нас пускают! Впрочем, кто и в чём мог когда-нибудь отказать Кириллу?

Начальник госпиталя оглядел меня без стеснения и с интересом. Наглый взгляд не тронул меня, думайте что хотите, только пустите к Лёне…

Мы проходим по коридорам. Халат, что мне дали, здоровенный, пахнет хлоркой от отбеливателя, я застегнула его, подвернула рукава, пока шла вслед за мужчинами. Мы дошли, наконец, до двери с окошком, это реанимация. Просторное помещение, на… чёрт его знает, на сколько коек, тут ещё ответвления какие-то в этом старинном здании…

…Но как тут узнать моего сына… я оглянулся почти беспомощно на начальника. Он тоже искал глазами сестёр, чтобы спросить, который Легостаев. И тут я увидел, что Лёля уже нашла Алёшу… Среди этих, почти без лиц, забинтованных, закрытых масками ИВЛ парней… безошибочно могла узнать только она. Женское сердце видит лучше глаз. Любящее женское сердце…