«Плохое зрение, так не видит дальше собственного носа. Плохой слух, так как слышит только себя. Лишенный чувств и этики придурок».

Что же она хотела этим сказать? Что я должен увидеть и услышать? Что она сохнет по мне, как десять лет назад? Черт, она думает, я не вижу, как она похорошела. Пропали подростковая угловатость и сутулость. Сейчас передо мной была привлекательная женщина. Только у нас разные пути. Мы пробудем на этой базе пару месяцев и опять разъедемся в разные уголки нашей страны. То, что когда-то не срослось, не срастется снова. К тому же теперь я женат. И не смогу бросить Лизу.

Услышав звук открывающейся двери, я обернулся. В кабинет вошел Глеб и протянул мне новый листок.

— Великий русский писатель Лев Толстой говорил: «...Мы любим людей за то добро, которое мы им сделали, и не любим за то зло, которое мы им делали». Я не знаю, что у вас там было в прошлом, да и это не мое дело, — начал он, садясь на свое место, — но, надеюсь, вы перестанете мучать друг друга и займетесь делом. Документы передадите лейтенанту Куперу.

Я пробежал глазами по строчкам, доверять я теперь не мог. Но ничего кроме разрешения к полету и сбоя техники, которую отправят на повторную поверку, не было. Я поднял глаза на Глеба.

— Вы хотите сказать, что я кого-то мучаю? Может, это она ведет себя, как ребенок?

Глеб пригладил седую бороду и задумался.

— Знаете, Рональд, да, это война, и мне нужен работник, солдат, способный лечить людей, а не зареванная девица, которой самой нужна помощь. Думаю, она неспроста так вчера сделала. Если не можете сдержать себя, приходите за разрешением на вылет лично ко мне.

— Я вас понял, Глеб, — кивнул я, — всего хорошего,— встал и направился к выходу, чтобы поскорее покинуть помещение, пропитанное запахом лекарств. Уже в дверях вспомнил, что хотел кое-что спросить, и развернулся к Глебу.

— Глеб, вы же знаете латынь?

— Да. — Врач приподнял брови и расширил глаза.

Я повторил ему ту фразу, что недавно сказала мне Эмили.

— Если дословно, то «не попадись сам». А что это значило в контексте, думайте сами.

Я кивнул Глебу и покинул кабинет.

Лицо обдало горячим душным воздухом, когда я вышел из здания. Но это было лучше, чем атмосфера и запах медикаментов. Направившись в штаб, занес отчет, оттуда сразу пошел на тренировку. Отвлекался, чтобы не думать о постороннем.

Но, когда, наконец, прилег отдохнуть перед очередным полетом, мысли посетила доля сомнения. Из головы же никак не выходила Эмили. Почему у меня такое ощущение, что я перегнул палку? «Зареванная девица...» Неужели все-таки расплакалась, а ведь держалась так уверенно. Хотела покомандовать и не справилась. Мы не виделись десять лет, встретились меньше суток назад, а уже успели поссориться. Она видела меня раздетым, и я тоже видел ее грудь, когда она наклонилась слишком низко, устанавливая свои датчики, и прямо перед моим лицом сверкнула из сдвинувшего вниз халата темным ажурным кружевом. И мне сразу же захотелось уколоть ее, задеть. Что это за форма одежды такая?!

Сейчас же чувствовал себя так дерьмово за то, что наговорил ей. За то, что сделал больно. Ведь я даже не почувствовал ее удар, но умудрился раздуть из этого целое событие. Пожалуй, стоит прислушаться к совету Глеба и избегать с ней встреч.

Спустя час я уже был на предполетной подготовке и разбирал свое задание. Продумываю план полета, рассчитывал расстояние.

На гражданке все постоянно восхищались моей профессией. Со стороны это и вправду выглядело круто и романтично, как и у звезд спорта или профессиональных певцов. Но могут ли тяжелые изнуряющие тренировки выглядеть романтичными? А может, романтично всю ночь сдавать экзамен? Это работа. Это тяжелая, очень тяжелая работа. Это сложнее всего, что я когда-либо делал. Здесь нельзя вполсилы, нельзя расслабленно. Это больно. Всепоглощающее давление. Перегрузки. Конечно, есть моменты, которые знаю только я. Вещи, которые могут испытать только несколько сотен человек. Непередаваемые ощущения полета, высоты, превосходства. Но эти моменты... Они только мои.