– Тебя может спасти женщина, Дима. Женщина, понимаешь меня?

– Что-то ты перемудрила со своими методиками новомодными…

– А вот и нет. Любовь лечит. Лечит все, а особенно такую штуку, как у тебя. Женщина, – и многозначительно посмотрела на завешенный бамбуковой шторкой дверной проем, в котором несколько минут назад проплыла Беллина тень.

Оксана Михайловна ехала обратно в молчании и тишине, попросила водителя выключить радио, сбросила несколько телефонных звонков. За окнами стояла равномерная бархатная тьма, желтый свет фар стелился по сероватому, бугристому асфальту с вытертой разметочной полосой, задевая скрученные сухие стебли вдоль дороги. Даже с закрытыми окнами остро пахло морем. Казалось, что машина стоит на месте, а под ними просто крутится барабан, с радиусом равным длине света фар.

Жизнь крепкого, сильного молодого мужчины виделась ей в эти минуты хрупким, начавшим вянуть цветком с сочными, чуть завитыми на концах розовыми лепестками, которые падали, месяц за месяцем, а оставшиеся уже самые маленькие, тонкие, сыпались вот уже неделя за неделей.

Сперва ей показалось, что кто-то из массажисток, обученных чайным церемониям и стриптизу, матерых профессионалок, имевших дело с 70-летними государственными мужами, сможет как-то помочь дяде Диме, но вянущий цветок жадно требовал искренности – основного компонента в механическом обрамлении прочих процедур. И как тут быть, Оксана Михайловна не знала, мысленно готовясь к очередному внеурочному визиту через пару месяцев.

Ноябрьский Крым наиболее печален, особенно в северо-западной части. Несколько недель, почти не переставая, шли дожди. Дорогу размыло, были перебои со светом. Ели раз в день – жареную на сале картошку и квашеную капусту, из запасов. Топливо для дизельного генератора экономили и вечером зажигали керосиновую лампу. Белла читала, а дядя Дима делал вид, что ведет какие-то бухгалтерские записи, сидя напротив, украдкой, как ему казалось, незаметным боковым зрением глядя на ее лицо, пытаясь понять, каким графическим или буквенным образом можно было бы передать свежесть, гладкость, мягкость кожи с нежным румянцем щек и шеи, как можно было бы описать и увековечить аккуратное, естественное и прекрасное, как падение капли, лепестка, созревшей ягоды – движение гортани, когда, неслышно пригубив, она возвращает на стол чашку с горячим чаем. Они сидели так, с утра до вечера, наверное, месяц, все время вместе, и бывало, за день обменивались лишь парой слов. За окнами бушевало море, бился о подоконник мелкий холодный дождь, ветер трепал кусок жести и стучал досками. Она молча приносила ему обед и ужин, молча принимала из его шелушащихся отечных клешней чашку с новым горячим чаем и не говорила, что не стоит, что она сама, не жалела его, как, наверное, не жалеют оживших в сказке коряг и бородавчатую меланхоличную болотную нечисть, воспринимая частью общего сказочного, неожиданно пришедшегося ей по душе антуража.

Однажды вечером, сквозь шум волн и завывание ветра, они отчетливо услышали шум автомобильного мотора, характерный треск ручного тормоза и как хлопнула дверь. За окном, рисуя дальним светом пунктиры дождя, стоял темно-бордовый автомобиль.

Гошка-Цап был один, трезвый и подавленный. Заходить в дом не стал, ловя Беллу за промокшее плечо, с надрывом в голосе говорил, что не может без нее, что чуть было снова не женился, что был эти месяцы в столице и что сейчас там тоже живет, но ночами не спит: «в груди у меня, во…» – говорил, шлепая по телу мокрой рубашкой.

– Ты одна моя, Белка, пойми, я, может, был как-то не так с тобой… то, се… но я же простой пацан, пойми меня, Белка, ну не могу я без тебя…