Есть речи, значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно [т. I, стр. 323].

Чем сильнее удручал поэта разлад жизни, который рано стал им ощущаться вследствие враждебных отношений между отцом и бабушкой, тем более манили его светлые сумерки первого детства, время раннего развития его любящей и верующей души. Он уходил в иной мир, прислушиваясь к звукам,

Которых многие слышат,
Один понимает…

И вот поэт в пылкой своей фантазии представляет себе, какой вышла душа из горних сфер чистого небесного эфира. Ему всегда были милы и небо, и тучи, и звезды, – и кажется ему, что, извлеченная из «райских садов», она заключена в бренное тело для жизни на земле, где и томится смутными воспоминаниями о родине. В одну из минут глубочайшей грусти Лермонтов еще в 1831 г. пишет стихотворение «Песнь ангела». Для биографии оно особенно интересно в первоначальном виде:

…Он (ангел) душу младую в объятиях нес
        Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
        Остался без слов, но живой.
Душа поселилась в твореньи земном,
        Но чужд ей был мир. Об одном       
Она все мечтала, о звуках святых,
        Не помня значения их.
С тех пор непонятным желаньем полна,
        Страдала, томилась она,
И звуков небес заменить не могли
        Ей скучные песни земли [т. I, стр. 197].

Нам сдается, что это стихотворение хранит в себе основную характеристику музы поэта. Здесь он является самим собой и дает нам возможность заглянуть в святая святых души своей. Здесь нет и тени того насилования чувств, которое мы порой можем заметить в его произведениях и которым он замаскировывает настоящее свое «я». Тут нет ни вопля отчаяния, ни гордого сатанинского протеста, ни презрения, ни бешеного чувства ненависти или холодности к людям, которыми он прикрывает глубоко любящее сердце свое. В этом юношеском стихотворении Лермонтов более, нежели где-либо, является чистым романтиком. Неясное стремление романтиков в туманное «там» или «туда» у Лермонтова имеет более реальный характер, связуясь с памятью о матери и ясно определяя положение его в «земной юдоли», то есть между людьми, их интересами и стремлениями. Он чувствует себя чуждым среди их.

Его в высшей степени чуткая душа не встречает отзыва. Он поэтому скрывает от всех настоящие движения ее и старается выставить холодность и безучастность изгнанника рая. Сам же он слышит звуки его, и рвется к ним навстречу, и не может уловить их в ясном сознании, и в бессильном отчаянии считает себя отвергнутым небом и землей.

Я не для ангелов и рая
Всесильным Богом сотворен,
Но для чего живу, страдая? [т. III, стр. 75]

Намеков на это состояние много раскинуто в произведениях поэта и по тетрадям того времени. Еще за год до написанной им «Песни ангела» он говорит:

Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мне;
Но велено ему судьбой,
Как жил, погибнуть в тишине [т. I, стр. 99].

Этот неземной пламень – «пламень любви горячей», любви к людям, к которым он простирал свои объятья:

Но люди
Не хотят к моей груди
Прижаться [т. I, стр. 188].

Он требовал любви, «со всею полнотою», сам, конечно, не будучи в состоянии разъяснить себе, чего хочет, и делая других ответственными за личное неудовлетворение:

Люди хотят иметь души, и что же?
   Души в них волн холодней [т. I, стр. 152].

Но все это раннее разочарование не мешало поэту, чувствовавшему себя одиноким, и – может быть, именно потому, – искать родную душу:

И как преступник перед казнью
Ищу вокруг души родной.

Он был чуток к любви и безгранично предан тем, кого заключил в свое сердце. Но именно эта безграничная преданность и делала его требовательным. Одна фальшивая нота заставляла его съежиться в самом себе и нарушала все душевное равновесие. Восстановление прежних отношений делалось уже немыслимым. Нежнейшие струны, вновь связанные, не могли издавать прежнего, чистого звука. При всем желании возобновить порванные отношения это не удавалось Лермонтову, и он переходил к сарказму, в котором не щадил ни себя, ни других. От этого он внутренне чувствовал себя еще более несчастным.