– И так я все это люблю! Ведь это – мое, мое и твое!

Мы умолкаем надолго, каждый думая о своем. На большом выпуклом лбу писателя напряженно пульсирует набухшая жилка. Не знаю, какие картины встают перед его взором, какие голоса слышит он сейчас, о чем хочет он поведать людям. Но мне в тот миг думается, что это будет именно та книга, которую все мы так от него ждем.

Станица Вешенская

Настало время вершиться

чуду на земле:

Надежда побеждает.

Нурдаль Григ

Девять тысяч ученых с обоих концов нашей расколотой надвое планеты недавно присоединились к призыву в адрес Организации Объединенных Наций немедленно прекратить все испытания ядерного оружия.

Между наукой и искусством всегда существовало взаимное плодотворное воздействие. Искусство вдохновляло исследование, а достижения науки легли в основу многих произведений.

Между тем то новое, что стало реальностью нашего времени, не помогало плодотворному взаимному воздействию науки и искусства, напротив, оно загнало многих писателей и художников западного мира в мышиную нору страха и метафизики. Это бегство от очевидной действительности и обоснованного научного взгляда на мир вызвано, однако, не только теми новыми факторами, перед которыми ставят людей результаты атомной науки и политических систем Востока и Запада; правильнее будет сказать, что мы здесь имеем дело с форсированием процесса, начавшегося здесь до нашей эпохи.

Разумеется, то, что может быть причислено к буржуазной литературе, так же дифференцировано, как и все прочее в жизни и искусстве. Речь идет не о всеобщем единодушном возвращении к страху, мистике и апокалиптической истерии, а о том, что эти тенденции в современной буржуазной литературе стали господствующими.

Ни один из медиумов задающей тон буржуазной литературы не может отрицать: все, что живет и будет жить в поэтическом творчестве северных стран, опирается на сцементированный традицией фундамент эпического реализма и бдительной социальной морали. В песнях, лирике и отвлеченных рассуждениях авторы еще охотно погружались в тепличную атмосферу метафизики. Но в прозе и драме народные писатели сохраняли голову холодной, а сердце горячим. От Холберга до Ибсена и Стриндберга, от Блюхера до Биви и Нексе жизненная сила и ясность берут свои истоки из народа.

Однако подобным утверждением легче всего вызвать недовольство буржуазии. Она желает видеть в литературе лишь свой собственный портрет. Хороша только та книга, которая поддерживает предрассудки, признанные охраняющими устои общества. Но если важнейшим общественным противоречиям, столкновениям контрастов заказан путь в книги, то о чем же писать литератору и чем жить литературе? На это отвечают пошлые книжки и нищие духом писатели. По современной буржуазной литературе можно, как по барометру, следить за растущим давлением пессимизма, страха и боязни жизни, следить, как это давление накладывает свою печать на частную жизнь. Ныне, в пятидесятые годы, после военного поражения гитлеризма в его собственном гнезде и окончательного перехода половины мира к созидательному социализму, духовная жизнь в странах «заката» точно оцепенела в унифицированной позе под наведенным в упор дулом страха.

Я обращаюсь за свежим примером к пачке новых книг и журналов, изданных в северных странах, и выбираю то издание, которое сильнее других пахнет типографской краской. Это финский «Парнассо», редактируемый неким доктором философии и издаваемый концерном, контролирующим два крупнейших книгоиздательства Финляндии.

Первая статья озаглавлена «Искусство и мораль» и представляет собой софистически сформулированную защиту запрета норвежских и финляндских властей распространять роман норвежца Агнара Мюкле «Песнь о красном рубине». Не упомянув ни меня, ни предмета, редактор журнала приходит к заключению, что мораль принадлежит сегодняшнему дню, а потому должна быть сегодня же и оберегаема, искусство же принадлежит вечности, а значит – может подождать до лучших времен.