– Ото по-нашему! – воскликнул кто-то из парней и бросился, потирая руки, к первому табурету.

– Ух, мать честная… до чего ж пригож стол!

– А живот-то как урчит!

Молодь гурьбой повалила к столам, затыкая за пояса свои шапки и сплёвывая на руки, вытирали кто о портки, кто об рубахи, а кто и об волосы.

– Кушайте, гостички дорогие, – поклонившись в пояс, певуче проговорила пухлая и весёлая баба, потирая руки о мокрый серый подол. – Нам велено вас до пуза накормить…

Молодь резво принялась за еду. Застучали ложки по ендовам[35], шелестел чеснок и хрустел лук во рту. Кто-то зевал, кто-то, запив рыбу квасом, громко срыгнул. Один рыжий с пробившейся бородёнкой отрок, поковырявшись в ухе, тут же этой же рукой стал отламывать себе кусок рыбины, разбрасывая крошки в стороны. Его огромный рост, могучая грудь, мускулистые руки сразу же выделили его среди парней.

Вдруг он почуял, что кто-то смотрит за ним со стороны кухни. Он приподнял глаза и перестал жевать: через чуть отворившуюся дверь глядела молоденькая рыжеватая девонька. Её большие карие глаза так и впились в него, словно стрелы калёные. От этого ему даже не по себе сделалось. И чтобы как-нибудь отвлечься, он завёл разговор.

– Почто пошёл в дружину, сухощавый? – спросил рыжий у Афони, прожёвывая кусок рыбины. – Аль нужда заставила?

– Ловитой занимался с дедом, – проговорил новобранец, пытаясь прожевать. – Не было нужды…

– А почто тоды? Мыслишка всё же, раз приковылял? – не унимался рыжий отрок, пытаясь привлечь к разговору Афоню, а сам тайком нет-нет да бросал взгляд в сторону кухни. А девку кто-то позвал с кухни, и она прикрыла дверь. Скрип давно не смазывавшихся петель показался самым худшим из звуков для рыжего парня.

– Дед бился за князя, батька полёг в Сечи[36] – вот почто, – буркнул в ответ Афоня, запивая квас.

– А мя отдали взамен закупа батяньке мову. Налетели отроки княжьи с подлюкой-мытником[37] Жидякой да давай чинить допрос. Почто, говорит, твоя сучья морда, не привозишь на погост воск да мёд? Плети да колодок захотел? А сам скалится изгнившими клыками. А батька мой, что мог промолвить: коль прошлым летом колода[38] хвои да другого леса погорели, потому померли все наши борти[39], чем отдавать? Один Бог ведае…

– Вот туга кака… – многозначительно произнёс сидевший рядом с рыжими чернявый паренёк. – А величать тя по батюшке как, огнянный?

– Михайлом кличут… – расправив могучие плечи, пробасил рыжий, положив ложку каши в рот.

– А ты почто ко князю пожаловал? – спорил Афоня.

– Сладко дружина княжья живёт! – Чернявый облизал свою ложку и вытер рукавом рот и бороду: – Гридни серебром да народным уважением слывут. А почто сохой страдать от зорьки до зорьки, коль може есть сыто да сосать мягко? Се по мне, по моему нутру.

– А я, браты, изгой! – гаркнул русоволосый паренёк, сидевший поодаль.

– А почто так? – спросили его.

– Родитель мой холопом был у попа Луки. Ловитой промышлял. В один год он столь куна да бобра изловил, что отдал заём тому попу. Да смог выторговать и себя, и мати, и братков моих. Потом срубили избу в лесу да стали свободно поживать.

– А почто родителя оставил? – спросил мужичок по имени Захар, который был старше всех остальных на добрый десяток лет. Его курчавая русая борода и умные голубые глаза резко выделяли среди всех остальных, сидевших за столом.

– Нужда, браты… она лиходейка. Попробуй прокормить таку ораву, кака у мого родителя.

– Сколь народу-то? – продолжал спрашивать Захар.

– Во, глазей! – парубок-изгой выпятил пальцы на обеих руках.