Такая изба в деревне была одна – и жил в ней дед Тимофей, который оказался деревенским старостой. Местное население, удивительно многочисленное для столь маленькой деревеньки, слушалось его беспрекословно. В продвинутой избе нам выделили место для почетных гостей. Взглянув на него, я осведомился у Усмана, не было ли в «газели» репеллента от вшей и клопов. Усман мрачно сообщил, что нет.

Оружие и экипировка отправились под лавку, Усман – в свеженатопленную баню. Судя по интонациям, звучавшим в голосе деда, когда он говорил о бане, она была единственной в радиусе километров тридцати, и он очень гордился этим фактом. Я остался сторожить оружие, стараясь не обращать внимания на уверения деда, что здесь ничего не украдут. Скорее всего, и вправду не украдут, но расслабляться не стоит.

Усман вернулся только через час – в холщовых домотканых портах и такой же рубахе – распаренный и удовлетворенный. Выглядел он странно. Я не удержался и спросил, что с ним случилось. Усман загадочно улыбнулся, мол, ничего плохого. Дальнейшие мои расспросы проигнорировал.

Я отправился в баню. Стоило мне переступить ее порог, как я сразу сообразил, почему у Усмана было такое лицо. В предбаннике сидели две женщины: одна – совсем еще девчонка, другая постарше. Обе были совершенно обнажены. Их глаза не оставляли сомнений в том, что сейчас со мной будут делать. Я не сопротивлялся.

Спустя вечность, когда обе крестьянки были полностью удовлетворены, я случайно посмотрел в сторону дверей и увидел, что у порога дожидается вторая смена. Еще две девчонки– совсем молодые, лет по тринадцать, и несколько менее красивые. Они что, решили пропустить через меня всю деревню?

Я решительно запротестовал, крестьянки не возражали, и мы отправились в парную. Дальше все шло так, как обычно в русской бане, не было только купания в ледяной воде, потому что рядом не оказалось ни пруда, ни речки. Девчонки сказали, что зимой они валяются в снегу, но сейчас снега еще мало. В общем, как в пошлом анекдоте: пошел грузин в баню, заодно и помылся.

Когда ритуал был завершен, я обнаружил, что моя одежда уже постирана, а для меня приготовлен комплект холщового белья неопределенного цвета и фасона. Но одеться мне сразу не дали. Я, конечно, мог воспротивиться, но убедил себя, что по местным меркам тринадцатилетняя девчонка считается взрослой женщиной, что никакая это не педофилия… в общем, мне было хорошо. Кстати, ни одна из девчонок не была девственницей, так что моя совесть окончательно успокоилась.

А потом мы сидели, сбившись в тесную кучу, за голым деревянным столом, освещенным чадящей лучиной, и ели деревянными ложками безвкусную кашу, которую запивали самогоном отвратительного качества. Я ограничился порцией граммов в сто – показалось, что вторая порция если и не окажется смертельной, то уж точно заставит закуску отправиться в обратное путешествие. Усман вообще отказался от выпивки – мусульманин, блин. В общем, ужин несколько испортил общее впечатление от деревенского гостеприимства.

Все было съедено и выпито, и аборигены стали укладываться на ночлег. Нам с Усманом выделили на двоих почетную лежанку на печке и еще двоих девиц, чтобы не скучали. Я спросил Тимофея, с чем связан такой обычай, он к этому времени уже изрядно захмелел и потому ответил просто и понятно:

– Не знаю, кто вы такие – дикие монахи, беглые стрельцы или ангелы небесные, – он перекрестился, – но одно знаю точно: ваше семя нашей общине не повредит. Буду молиться, чтобы от вас понесли все молодки, но даже если понесет хотя бы одна – хорошо. Слишком редко к нам захаживают почетные гости.