Однако теперь, когда слова Арабаниса все еще звучали в ушах, Сарбан не мог заснуть. Этой ночью первым девицам предстояло погрузиться в вечный сон, но священник об этом ничего не знал, как и о крысолюдах, что собирались в погребах и окутанных тьмой переулках, как и о шепотах из-под подушек, что стали громче; он не мог знать, что Великая Лярва ворочается во сне где-то по другую сторону Мира.

Неустанно лавируя в переулках Прими и минуя ворота городских округов в поисках Ничто, священник думал о Марисе. В Медии он нашел вход на платформы, где на ступеньках часто дремал в свое удовольствие черный кот, лениво поглядывая сквозь приоткрытые веки. Поднялся и направился к беленым домам по ту сторону улиц, где мадамы содержали девочек, мальчиков и детей постарше в высоких зданиях с фальшивыми первыми этажами: там в задрипанных кабаках предлагали дешевую жратву и дорогую, но хрупкую живую плоть.

Мариса сидела в своей комнате, разодетая в пух и прах, надушенная.

– Никого не жду, – сообщила она. – Просто сижу, вдруг Мадама придет.

Сарбан кивнул, удовлетворенный, поскольку в ту ночь он хотел, чтобы Мариса принадлежала ему одному. Моргнул – Мариса никуда не делась. В комнате было тепло, холод не преследовал его. Мариса вытащила кожаный мешочек из декольте и высыпала на стол монеты: всего два «клыка». Сарбан посмотрел на них и нахмурился.

– Это не то, что ты думаешь, – сказала Мариса. – Он хотел заплатить как положено, однако я сделала скидку.

Сарбан понял.

– Откуда он был? – спросил священник, и лицо Марисы просветлело.

– Из Салины-Верде! Это где-то…

– Я знаю где, – перебил Сарбан. – Но тебе же нужны деньги.

– Ты прав, Сарбан, но это мне тоже нужно.

– А если Мадама узнает, что ты берешь с мужчин меньше, когда они рассказывают тебе о своих родных городах, – что, по-твоему, случится?

– Не узнает; я кое-что скопила.

Мариса подошла к двери и заперла ее.

– Хочешь, чтобы я переоделась?

Сарбан покачал головой.

– Хочешь, чтобы я умылась?

Сарбан кивнул.

Пока девушка смывала с лица помаду и пудру, склонившись над полупустым бочонком со стоячей водой, Сарбан подкрался к зеркалу и подложил несколько «когтей» в кошелечек Марисы.

Ее звали не Мариса; ее так окрестила Мадама, хозяйка трех улиц с заведениями напоказ и двух переулков с потаенными комнатами. Мадама знала, когда следует выйти на просторы Ступни Тапала и на каких перекрестках стоять в ожидании разбойников, странствующих из города в город. У них она меняла «когти» и «клыки» на перстни, а перстни – на девушек. Тем, кто узнавал о торговле Мадамы, женщина говорила, что спасает украденных разбойниками юниц от безвременной гибели, тяжелых дорог и мучительного рабства, ибо с той добычей, кою не удается продать, разбойники обращаются как с половой тряпкой. Кто бы ни полюбопытствовал, он узнавал, что дети подметали и помогали по хозяйству в каком-нибудь кабаке, а когда достигали совершеннолетия, получали комнату, одежду и еду, а еще лавандовую воду, губную помаду и свинцовую пудру, пурпурный карандаш и белладонну. У Марисы не было ни имени, ни родины, ни семьи, ни прошлого, и Мадама так и не удосужилась о них рассказать.

– Будешь Марисой? – спросила она, сортируя добычу по ширине бедер.

Девочка кивнула; до той поры она других женских имен и не слышала; разбойники друг на друга орали, рыгали и харкали. Работая в тавернах и убирая дамские комнаты, Мариса всегда задавалась вопросом, откуда ее забрали, но каждый раз, когда набиралась наглости спросить Мадаму, старуха прогоняла ее и кричала в лицо, что это не ее дело, потому что теперь она в Альрауне и здесь ее дом.