Через мгновение она, так и не выслушав ответа на свой вопрос, исчезла, и Кит остался в коридоре один, сжимаемый какофонией звуков, доносившихся не в лад и в разнобой из замкнутых на себе кабинетов.

Никита Званцев знал, что нужно возвращаться, музыкальный хаос вокруг кричал о том, что он теперь здесь совершенно чужой, что всё давно прошло, но с непонятной любопытной жадностью бродил по знакомым до боли коридорам. Словно он сам стал призраком, одним из тех, на которых охотился. Триста вторая… Он вздрогнул, вспомнив. Тогда… Это началось в триста второй. Класс сольфеджио ютился на третьем этаже, и он явно помнил, как из окна было видно только серое, распластанное небо.

Нижнестранновск. Десять лет назад

Диктант был не самым лёгким – двухголосный, второй квартет Брамса. Но это все равно не оправдывало то, что Кит завалил его. Сольфеджио не входило в список любимых предметов, но изначальной гениальности Никите Званцеву не хватало, поэтому он относился к нему, как к возможности развить музыкальный слух. Честно говоря, у него вообще не наблюдалось никаких особых талантов. Просто хотелось играть в группе и сочинять песни. Нравился сам процесс, хотя, конечно, на периферии сознания приятным бонусом маячили известность, деньги и толпы поклонниц. В любые времена людям нужна музыка. Поэтому Никита настойчиво шёл к своей цели всеми доступными способами.

Этот диктант он явно завалил. Случилось что-то вроде помутнения, в котором Кит совсем не понимал ноты. Словно никогда не знал их. Обычно звучание окрашивалось в семь цветов радуги. Он слышал цвет нот и видел мелодию. Почему-то именно так, наоборот. Когда Никите становилось тоскливо или страшно, он пропевал свою собственную гамму: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Красный – «до», оранжевый – «ре». Фиолетовый – «си». Вот так он пел – и вслух, и про себя – когда ему становилось неуютно.

Сегодня ноты вдруг стали абсолютно бесцветными и ужасно раздражали. «Зачем я вообще занимаюсь этой х..ней?», – подумал неожиданно, и стало тоскливо. Тупо смотрел в серое небо, маячившее за окном. Ирина Николаевна ещё раз проиграла на фортепиано отрывок из второго квартета. Никита поднялся с места, нотный лист от резкого движения слетел с парты, рванул вслед за ним, но не догнал. Упал на пол, так и остался там лежать. Никита чувствовал это, хотя не оглянулся. Хлопнул дверью, и побежал вниз по лестнице.

Дома, ещё с порога, сразу услышал, как что-то шипело на сковородке. Пахло бефстроганов.

– Мам, – крикнул. – Я завалил итоговый диктант на сольфеджио.

Зачем это сказал, сам не знал. Просто был очень расстроен. Почувствовал необходимость с кем-то поделиться. Пусть и в шипящую пещеру маминой кухни. Но она откликнулась:

– И хорошо.

Никита удивился. Настолько, что, только скинув ботинки, зашёл без приглашения в мамину святая святых. В куртке.

Она смотрела прямо на него, повернувшись спиной к шипящей плите.

– Уходи из музыкалки.

В её глазах светилось непривычное сочувствие.

– Почему? – это было единственное, что Никита смог произнести.

Она взяла его за руку и усадила на стул. Сама села на корточки напротив, всё ещё держа за руку. Во взгляде и прикосновении теплом шла приятная нежность, которая Никиту пугала. В ней просыпалось узнавание.

– Но мне нравится музыка, – сказал растерянно. – Я хочу ходить в музыкальную школу.

– Нет, – она схватилась за виски. – Этого не может быть. Не обманывай меня. Ты же всегда возражал против музыкалки. Говорил, что туда ходят только девочки и ботаны… Прости, я не буду заставлять тебя больше. Мой милый…

Мама стремительно обхватила двумя руками его лицо, крепко сжала щеки. Не больно, ладони у неё были тёплые и мягкие. Но неприятно, будто лицо попало в нежный капкан, из которого невозможно выбраться.