– Вот и разговаривает она… с фотографиями.

И вошла внутрь.

Аня осталась в темноте, сцепив замёрзшие руки, думая о том, что Антонина Ивановна, кажется, ни разу не показалась ей грустной заброшенной бабулькой. Надо же. То ли Маша чересчур чувствительная, то ли она, Аня, совсем чёрствая стала. Но нет же, нет… Антонина боевая бабка… Что за нюни… Хотя вчера, когда Аня только пришла, она была совсем не такая… Шелестела, как старые листья…

– Анна Алексеевна! – позвали её на два голоса из комнаты. – Анна Алексеевна, чай готов!

– Иду. Иду! – крикнула она и принялась снимать ботинки. Перед тем, как войти в комнату, зачем-то нащупала в кармане сухие бусины черешни.

***

– Теперь точно до понедельника, – весело улыбнулась Маруська, когда они закончили перемывать тёплой водой толстостенный тяжёлый хрусталь в слоноподобном серванте. В воду Антонина Ивановна добавила нашатырного спирта, соли и капельку синьки – чтобы хрусталь красиво блестел. Вымытый сервант и вправду сиял: светились зеленоватые стёкла, темнело влажное, оттёртое от мушиных пятен дерево, а чашки, графины и менажницы собирали на своих острых льдистых уголках золотые и голубые звёздочки от света люстрып.

Аня, потирая саднящие пальцы, усталая, но довольная, отправилась отмывать руки от щадящего для хрусталя, но едкого для кожи раствора. На душе было легко, как будто налипшую пыль она отдирала не от посуды, а от своих мыслей. Растаяла, растворилась в кастрюле с тёплой водой последняя мутная обида на Кирика: в конце концов, могла бы сейчас тусить в общежитии МПГУ на проспекте Вернадского (она всё об этом институте ещё год назад разведала!), может, пошла бы там в какой клуб, звездила бы…

Аня усмехнулась. Ну как бы она звездила, мышь пугливая? Одёрнула себя за глупые мысли. Такое даже Марусе в голову наверняка не приходит; уж ей-то, учительнице, подавно должно быть стыдно. Или нет? Учитель не человек, что ли?

Человек, человек, успокоила она себя. Просто есть мысли, которые думать глупо, и неважно, учитель ты или не учитель.

Одно омрачало приятное пятничное настроение: разбитая чашка. Ну её, ерунда какая, и Антонина сказала, что эту чашку ей какой-то прилипчивый ухажёр в юности подарил, и не жалко ни капли… Но всё равно. Зелёные стеклянные чешуйки воровато-лукаво блестели в ворсе ковра, порезанный палец кровил, а по самому крупному черепку уже бежал деловитый, неутомимый паук. Аня пыталась вспомнить, как так получилось, но не могла сообразить даже, в какой момент выпустила чашку из рук. Смахнула со стола? Или когда посуду мыла?.. Совсем запуталась от усталости.

Аня снова лихорадочно посмеялась над собой, вышла во двор, помахала скрывшейся за забором Маруське и вернулась в дом. Часы показывали начало одиннадцатого.

– Антонина Ивановна, может, надо было Машу проводить?

– Она недалеко тут, не переживайте, Анечка. Как мне повезло, что вы рядом… Вроде и засыпать не так тяжело в компании. Вы как, ещё посидите?

Аня оглянулась. Антонина стояла на крыльце, одной рукой крепко держась за перила, как будто боялась случайно перевалиться в сад. Другой она стискивала на плечах вчерашнюю кружевную шаль.

Аня поёжилась: к ночи стало зябко, вызвездило. Наверняка завтра погода испортится; золотистые утренние облака, полуденное рыжее солнце и румяные закаты и без того подзадержались.

– Анечка?.. – окликнула Антонина. Аня встряхнулась, медленно поднялась на крыльцо.

– Да. Посижу ещё немного. Почитаю…

– Если вдруг захотите – в кладовой есть библиотечка. Классика всё больше, современного, конечно, нет… Но ведь и в классике есть прекрасное, – предложила Антонина.