Леха часто представлял, как наступает война и как в первом бою несется он во вражеский упор, подрывая защиту, раскидывая на ходу одного за другим. Мелькнула первая воображаемая медаль, и заломило в глазах от света наградного металла.

Жажда подвига иногда поднимала его на ту запредельную высоту, до которой даже героический лес не мог дотянуться.

Лес плелся за пацанами и ветром щекотал Лехин затылок. Ветер играл и заигрывал и мог в одночасье исполнить Лехину мечту, но все думал, стоит ли толкать на встречу с солдатами недавнего зэка, беглого мужика.

Лес дышал, и ветер суетился. Прошедшая зимняя скукотища насытила его до шквалистого края, и теперь он просто не мог дождаться, когда, ну когда уже начнется привычная весенняя свиристель.

Ветер подмигнул, и лес ответил: потянулись ветви к густому небу, родниковые воды зашумели под лесной опорой.

Летчик заметил первым. Костя тоже разглядел почти сразу тощее тельце и похожую на свою, бритую голову, но решил, что забродил так алкогольный градус, выдав нежелательную картинку сбежавшего зэка. Летчик врос в землю, не двигаясь, он спустил с плеча автомат и заметил краешком глаза, как приседает Костя, не в силах справиться с такой вот встречей. Стоило, наверное, сказать что-то, перекинуться, по крайней мере, согласованным, что ли, взглядом, чтобы действовать совместно и уверенно. Но молча они смотрели, как прямо на них тащится мужик в уставном тюремном тулупе, пуская изо рта табачный ли, природный пар.

Костя эту монотонную робу сразу узнал. Он видел в такой же брата, когда тот тянул первый срок. Помнил белые полоски на рукавах и такие же в области ног – светом надежды сияли они в бездонной черноте униформы, а где-то под сердцем, на груди, блестела нашивка с фамилией.

Они бы разглядели обязательно фамилию этого лесного блудника, но так он стремительно двигался навстречу, что стоило, наверное, дать обратную и рвануть, куда только можно, куда ноги понесут, не нарваться бы на вышедшего, словно из спячки, зверя. Он видел солдат и чувствовал, как дрожит в затворе уже досланный патрон, различал частые рывки дыхания Кости и слышал, как в Летове просыпается сила, как топчется его дух, готовый броситься и победить.

Вспотевший не от страха – от подарка судьбы, – Летов почуял, что вот она, возможность. Бежать передумал, а только навел в сторону зэка уверенный ствол и скомандовал грубое: «Стой!»

Мужик остановился и, топчась на месте, нехотя поднял расслабленные руки. Без напряга, почти зевая, смотрел на пацанов, терпеливо дожидаясь, будут ли новые команды, рискнет ли кто-то из солдат открыть огонь или вообще хоть слово сказать. Но слово сидело взаперти. Не готовое на побег, дожидалось часа, когда снимут с него оковы понятного страха.

Бледный Костя прицел не держал, он вовсе забыл, что вооружен, и только следил не мигаючи, как пялится дохлый зэк, как протягивается лыба на скомканном его, остром лице и гуляют игриво пальцы с намеком, что победа, как ни крути, останется за бывалым. Мужик распрямил правую ногу, отодвинув ту с заметным усилием, как если бы мучила боль или сводил перелом или вывих. Он пожал плечами, извиняясь за такой вот вынужденный поворот, покрутил ладонями, жестом объяснив, что не намерен дергаться, а готов при случае сдаться, гражданин начальник.

– Стой на месте, – повторил Летов, – ты кто? – спросил он, будто не знал, и не ждал, и не был готов к встрече.

– Дед в пальто и мать пихто, – оскалился мужик, низкий голос его гулкой трещиной кромсал неудобную тишину.

Замешкался Летчик, и Костя слышно сказал:

– Смотри не выстрели.