Потихоньку выбираюсь из-за машины и иду домой. Под дверью Жо полоска света. Бегу в свою комнату и залезаю под перину. Папа тоже как Янус, у него два лица: папа, который смеется, и папа, который плачет.

Хозяйку «Стоянки», улыбчивую молодую брюнетку, зовут Соаз. Ее кафе – и впрямь последняя стоянка перед Лорьяном. Последняя – потому что оно на самом краешке острова, почти рядом с ним уходят корабли на большую землю. Соаз родилась не здесь, с той стороны, но у нас ее признали, а разве можно было не признать, если она так радушно угощает горячим кофе островитян, уезжающих студеными зимними рассветами в Лорьян на работу, и так победоносно сражается с надравшимися до потери памяти яхтсменами и пьяными туристами в жаркие летние ночи.

Не хочу пропустить Сириана, поэтому устраиваюсь на террасе еще до отправления первого почтовика. Слишком уж глупо расставаться, не помирившись. Нынешней ночью, между двумя кошмарами, я решил подарить нашим детям что-нибудь на память о тебе. Ты носила швейцарские часы, принадлежавшие раньше твоему отцу, они будут отлично смотреться на запястье Сириана, а Саре подойдут жемчуга твоей матери. Два твоих перстня, с сапфиром и с рубином, я сохраню для Помм и Шарлотты, каждая получит кольцо к своему восемнадцатилетию. Пока я надел твои часы сам, чтобы не потерять их, у меня на руке и мои, и твои рядом, можно подумать, я совсем уже псих. Часы твоего отца мне нравятся, но я люблю те, сверхплоские, которые ты мне подарила к тридцатой годовщине нашей свадьбы.

Здороваюсь с завсегдатаями, оккупировавшими стойку бара. Свежие номера «Уэст-Франс» и «Телеграмм» переходят из рук в руки.

– Кофе? – спрашивает Соаз.

– Шампанского!

Отмечаю событие твоим любимым напитком: сегодня я отдам нашему сыну твои часы, а это чего-то стоит.

– Сейчас принесу, – глазом не моргнув говорит Соаз и минуту спустя ставит передо мной узкий фужер на ножке. Второй такой же остается на подносе, шампанского в нем на донышке. – Негоже пить одному. – Соаз берет бокал и чокается со мной.

– За Лу! – говорю я.

– За Лу!

У Соаз была большая собака, Торпен, но какие-то гады ее отравили. Ты тогда вынырнула из своего тумана и рявкнула: надо их самих отравить, око за око, яд за яд! Из этого я заключил, что с головой у тебя все в порядке.

Входит турист, требует мюскаде[47]. Соаз подает. Он ворчит:

– Я вам что, младенец? Хочу нормальную порцию!

Соаз наливает ему вторую порцию и уточняет:

– Обычная порция здесь, на Груа, шестьдесят граммов.

– В Лорьяне стаканы намного больше.

– Да, в них входит двести, но это куда дороже. Здесь принято подавать вино в небольших стаканчиках. В прежние времена, когда матросы, очутившись на берегу, первым делом обходили все кабаки, так было спокойнее, меньше драк, меньше битых стекол.

Я сижу на террасе, Лу, глазею на порт, жду нашего сына, слушаю, как подвывает ветер в вантах парусников, как разговаривают соседи, как звенят бокалы, когда рядом чокаются. К пристани идут люди – у местных руки в карманах, туристы навьючены не хуже верблюдов. Подъезжают и исчезают в трюме автомобили, пассажиры поднимаются по трапу. Сириана среди них нет. Почтовик отходит от причала. Прошу счет.

– Я скоро вернусь, Соаз!

Схожу-ка я пока поиграть в гольф, тем более что клюшка и мячи с собой. Я единственный из всех врачей мира ненавижу гольф. Не хвастаюсь, какое там, из-за этого меня, чего доброго, могли бы выкинуть из совета нашей профессиональной ассоциации. Но я не понимаю, почему коллегам нравится портить себе спину и приобретать воспаление плечевого и локтевого суставов. Кроме того, эта извращенная игра, на радость кардиологам, провоцирует инфаркты. Единственное преимущество гольфа – помогает разрядиться, сбросить напряжение. Сейчас здесь, на прибрежных скалах, кроме меня, никого – могу лупить по мячу изо всех сил.