Отогнав жирную зелёную муху, норовившую залететь в широкий рукав, Караман задумался. Да, Византия богата, но и сильна. Тронь её окраины, и из-за моря придёт ответ. Зачем смотреть за море, если прямо под боком есть Русь – тоже богатая, но пока не столь сильная, а за ней – другие земли, и тоже богатые. Как сон наяву, увидел он двоих всадников, готовых сразиться – русича в золочёном шлеме и сияющей кольчуге, и Бору-хана, гордо восседающего на гнедом жеребце. На шлеме хакана развевался волчий хвост, и сам он был яростен и опасен, как благородный дикий зверь. Князь русичей собирал своё племя воедино, о том Караман знал. Бору-хан должен собрать своё, вот, к чему было это видение. Палец легко сломать, а кулак? Огонь и смерть, богатая добыча и многие сотни пленников, богатые земли для яйлака5 и городища для зимовий, сила и слава, перед которой склонится весь мир – вот, что может дать степному народу земля русичей.

Увлечённые рассказом Ильбег-хана, его слушатели не заметили кровавых отблесков в глазах кама, словно он смотрел на языки пламени. Ничего не заметил и Ильбег-хан. И, конечно, никто не увидел невесомых объятий тьмы на плечах Карамана. Тьмы, о которой не знал и он сам.

Волшан не был здесь с весны, но за это время хутор Смеяна успел сильно измениться. Тихое поселение отстояло от граничного городища Воинь в полудне пути по воде, и днём больше – посуху. Судя по всему, Смеян наторговал с прибытком – вокруг хутора возводили новый городень. На крышах построек золотилась свежая солома. Над дорогой, ведущей через жидкую рощу, разносился стук топоров. Мелкая речушка без названия, чуть не касаясь брёвен огороди, лениво несла свои воды к недалёкой судоходной Суле. Возле сходен сохли на берегу долблёнки, на которых купец возил товар из торговой гавани Воиня. Выше по течению, напротив распахнутых ворот, полоскали в речке бельё две молодые девки. Подъехав ближе, Волшан пустил Илька шагом, и девки со смущённым любопытством проводили его взглядами.

В тени въездных ворот дремала тощая собака. На появление Волшана с конём она отреагировала, открыв глаза и лениво тявкнув один раз, потом снова уронила голову на лапы и погрузилась в дрёму. Из ближайшей к воротам постройки выглянул высокий, худой до изумления небога6, с чапельником7 наперевес. Подслеповато щурясь на солнце, он разглядел гостя, и закопчённая железка полетела в сторону, едва не огрев по хребтине спящую псину. Та только хвост поджала, но с места не двинулась.

– Волшан! С добром ли? – воскликнул он, дохнув густым перегаром.

– Всё пьянствуешь, Гринь? – устало улыбнулся оборотень, силясь удержаться от брезгливой гримасы. – Хозяин дома?

– Дома, а как же! Побегу, скажу, что добрый гость пожаловал!

Он, сильно припадая на левую – сухую и короткую – ногу, заторопился, замешкавшись лишь у пролезшей вдоль стены крапивы. Ругнулся негромко, да почесал грязную лодыжку пониже короткой обтрёпанной штанины. Собака поднялась и лениво потрусила следом. Волшан проводил её задумчивым взглядом. Не случалось раньше, чтобы псина на него внимания не обратила.

Гринь считался местным дурачком, юродивым, но на деле был поумнее многих – ведь какой с дурака спрос? Всегда подадут, опять же. Люди до убогих жалостливые, а Гриню много не надо. Так что, кроме видимого убожества, он умело разыгрывал немощь умственную, тем и жил. А тому, кто правду о нём знал, Гринь мог неплохую службу сослужить – при дураке языки не прикусывают, разговоры не обрывают. Так что Смеян его и приваживал, и кров давал. Народ здесь, на самом краю Дикого Поля, шатался разный: вольный и подневольный, и беглые тати встречались, и храбрые вои служили, и купцы, и небоги. Вести текли в Воинь из Степи, вести и в Степь просачивались аж из самого Киева, даром, что не близко, и купец, с помощью увечного дурака, пользовал это в свой прибыток.