Но минут через пятнадцать он вышел, скорбно качая своей черной кудрявой головой:

– Увы, масса Том, я им и про блудного сына напомнил, и рассказал, как вы жалко выглядите. Миссис сказала, что нет у нее больше сына. Вот, возьмите, – и он протянул мне старое ружье и мешочек с монетками, – здесь восемнадцать шиллингов – все мои сбережения. Берите, масса Том, вы всегда были добры к нам, невольникам, не то что ваши братья… В этом узелке – кое-какая еда. А здесь – пулелейка, свинец и порох. Берите и ступайте. Даст Бог, увидимся еще с вами при других обстоятельствах…

Он обнял меня, заплакал и помахал рукой на прощанье.

Моя настоящая фамилия не Вильсон, а… Впрочем, неважно; Вильсон – девичья фамилия моей любимой бабушки. Вырос я в богатой семье, да и помолвлен был с дочерью вице-губернатора колонии. И послали меня учиться на хирурга в университет Вильяма и Мэри, в родном Вильямсбурге. А за полгода до диплома вдруг… впрочем, об этом я лучше расскажу в другой раз. Кончилось все тем, что родители объявили мне, что у них теперь три сына вместо четырех, выдали мне двадцать фунтов и велели на глаза им больше не попадаться.

Тогда-то я подался в недавно построенный городок Ричмонд, где открыл врачебную практику. Но не прошло и месяца, как ко мне явился чиновник от губернатора и заявил, чтобы я немедленно прекратил сие занятие, так как лицензии на лечение больных у меня нет.

Я отправился дальше на запад, в предгорья Голубого хребта, где и занялся торговлей с индейцами. Языки их – как ленапе, так и сасквеханноков – я выучил быстро, все-таки с детства знал французский, немецкий, латынь, а в университете еще добавил к этому списку древнегреческий… А с местными индейцами проблем не было, особенно после того, как я вылечил вождя одной из сасквеханнокских деревень от лихорадки, а сыну другого спас поврежденную волком ногу. Деревень этих больше нет – в прошлом году, как мне рассказали в Монокаси, почти все их жители перемерли от оспы, а оставшиеся в живых куда-то ушли.

В Монокаси я и отправился после неудавшегося визита к родителям, надеясь примкнуть к каким-нибудь трейдерам либо трапперам. Я понял, что в одиночку этим лучше не заниматься. За зиму мои деньги практически все закончились, и мне пришлось подрабатывать у местных немцев при рубке леса. А вы знаете, какие они скупые – заработанного еле-еле на жизнь хватало… Там я и познакомился с Честером. И когда пришел Скрэнтон, он развесил объявления о том, что ему нужны люди. Нас он выбрал из двух десятков желающих, а лично меня – за то, что я умею врачевать. Почему он выбрал Честера, даже не догадываюсь.

С молодым Оделлом я сдружился сразу; учил его индейским языкам (он страшно удивился, узнав, что «индейского» языка нет, и что сасквеханнокский от ленапе отличается сильнее, чем древнегреческий от английского), а также языку жестов[47]. Я рассказывал Оделлу про нравы и повадки разных племен, про природу и географию. Да и про врачебное дело мы с ним потолковали – он знал его лучше меня, все-таки я студент-недоучка.

Зато я смог показать ему растения, которыми лечатся индейцы, и рассказал, как именно они их употребляют. И вот сейчас я слушал, как Хэйз рассказывал ему, почему индейцев нужно перебить. Во мне все кипело, но что я мог поделать? Тут свои, лесные законы. Одно слово против начальства, и меня найдут с дыркой в голове в каком-нибудь овраге. Если вообще найдут…

Через полтора часа мы развязали Оделла, поели и решили по очереди вздремнуть. Мы с Адамсом легли первыми; помню еще, как сквозь сон я услышал далекие выстрелы, а минут, наверное, через двадцать меня вдруг начали трясти за плечо, и голос Хэйза разбудил меня: