А вот воевать и охотиться – это мужское дело. Ну, а если не было войны и охоты, то мужики рыбу ловили.

…Так я прожил в селении индейском лет пятнадцать. А потом пришла к нам беда, откуда не ждали. Начали в селении люди болеть. Сначала у них начинался жар, на коже появлялись пузыри, которые вызревали и лопались. Люди задыхались – у них нарывало горло, – а потом умирали. Болезнь эта страшная оспой называлась. Я помню, что царевна Елизавета Петровна мне рассказывала, как от оспы этой умер ее племенник, внук императора Петра Алексеевича царь Петр II. Пятнадцатилетний парень где-то заразился и умер, хотя придворные лекари делали все, чтобы исцелить его.

Поговаривали, что оспу занесли к нам английские торговцы, которые продали в соседнем селении одеяла, в которые раньше заворачивали своих больных. А с этими одеялами и зараза передалась.

От этой проклятой болезни умерла моя жена и старшая дочка. Сыновья и младшая дочка, Бог миловал, не заболели. Да и я остался в живых, хотя за Аграфеной ухаживал до самой ее смерти. Помнится, бабка Настасья делала что-то, чтобы защитить меня от этой болезни. Кожу мне на руке разрезала и что-то в ранку втирала. Потом меня немного полихорадило, а ранка воспалилась. А через неделю все прошло.

А вот наши соседи почти все поумирали, а те, кто остался, разбрелись кто куда. И пришлось мне тоже уходить из селения, где я счастливо прожил столько лет. Решил я поселиться подальше от этого страшного места, где отдали Богу душу так много людей. Пошли мы на юг, но ни в одной индейской деревне нас не приняли: где просто прогоняли, а где и насилие над нами учинить хотели. Пару раз мы еле-еле отбились от них. Индейцы же кричали нам, что «люди кремня» – их враги.

И вот, наконец, дошли мы до земель племени, которых соседние племена называли «сасквеханноками», а сами они себя – «конестога». У них почти все племя перемерло от той же болезни, а те, кто остался в живых, перебрался в новую деревеньку, в которой было всего четыре «длинных дома». По языку они были схожи с «людьми кремня», и когда я спросил у них разрешения остаться, их совет после долгого совещания нам дал на это разрешение.

Сасквеханноки были людьми рослыми и крепкими – каждый, считай, с меня ростом. Я еще подумал, что у них меня вряд ли назвали бы «Большим» или «Огромным»…

…Ох, совсем мне что-то плохо стало. Перед глазами плывет какой-то морок. Вроде тумана, но это не туман. И на дым не похоже. Что-то мелькает перед глазами, а что – не пойму. Голоса какие-то слышатся. Может, это Аграфена за душенькой моей пришла? Подожди, родная, скоро мы будем вместе, недолго мне мучиться осталось…

А ведь не старый я еще, да и детишки у меня остались. Они, правда, взрослые уже. Два сына – один родной, один пасынок. Старший уже воин, сильный и храбрый. Вот только жив ли он, Желтый Бобер… Он ведь со мной был рядом, когда по нам из кустов злодеи стрелять начали.

Мы никого не трогали, шли себе к месту, где в Сасквеханну впадает ручеек, на берегу которого у меня спрятано два каноэ, выдолбленные из ствола тсуги – местной сосны. А по реке мы собирались спуститься к фактории Джона Харриса[31], англичанина, недавно поселившегося на левом берегу Мутной реки[32]. Хотели мы у него обменять шкурки белок и лис – бобры-то в этих местах уже повывелись – на порох и свинец. У нас стрелять стало нечем, вот я и решил вместе с сыном и двумя молодыми воинами заглянуть к торговцу. Индейцев он, правда, случалось, обманывал. Но меня-то нет. Стреляного воробья на мякине не проведешь. Ан вот, как все вышло-то…

Идем мы, значит, по тропке, что вдоль обрыва стелется. Вдруг из кустов впереди: бах-бабах! И облачко порохового дыма вверх поднялось. Вижу, как воин, который впереди шел, взмахнул руками, и упал. Желтый Бобер – он тюки с мехами нес – уронил тюки и за грудь схватился. А третий воин, Скачущий Олень, крикнул мне, что уведет врагов, и стал карабкаться на скалу. У самого же кровь по руке течет – похоже, что и его пуля задела.