Нападение произошло с центра колоны. Окружавшие нас гвардейцы тут же открыли огонь, не разбираясь, что это за морды такие, а с головы колоны уже разворачивали лошадей Михайлов, Трубецкой и остальные всадники, чтобы броситься нам на помощь. Совсем близко раздался выстрел, я резко обернулся, и увидел дымящийся пистоль в руке у Фридриха, после этого он, как и мы с Петькой, схватился за шпаги.

Вокруг звенела столкнувшаяся сталь, но смысл этой нелепой атаки дошёл до нас слишком поздно. Пока одни с яростью берсеркеров, пережравших мухоморы, бросались на конвой, один проскользнул незаметно к карете.

Сильный грохот ворвался в уши, в голову, отразился от костей черепа где-то внутри, и наступила тишина. Тишина была такая странная, звенящая, я даже не сразу понял, что это не тишина звенит, а звон этот рождается в моей голове и в повреждённом ухе.

Почему-то мне казалось, что взрыв должен был быть громче. И лишь спустя секунду я понял, что получил контузию и слегка оглох на одно ухо. Боли не было, просто всё плыло перед глазами, а по щеке текло что-то горячее. Протянув руку, я дотронулся до этих потёков и поднёс пальцы к глазам, они все были перепачканы кровью.

Я находился от эпицентра, который находился почти в карете, довольно далеко, да ещё и с другой стороны. Всё для меня замедлилось, взрывная волна, налетевшая на нас и сбившая с ног лошадей, действовала, как в замедленной съёмке.

 Я и сам, словно сквозь кисель пробирался, когда пытался вытащить ноги из стремян и соскочить с заваливавшегося набок Цезаря. Ноги вытащить мне удалось, а вот соскочить не успел. Но и то хлеб, потому что, останься я в седле, вскочивший на ноги, перепуганный конь просто потащил бы меня за собой по земле, как вон того гвардейца, всё тело которого напоминает решето от пробившей его картечи, вырвавшейся из взорванной бомбы.

Глядя вслед убегающему Цезарю, я не мог не думать с облегчением, что конь, кажется, не пострадал. В ушах усиливался звон, сквозь который пробивались лишь обрывки чьих-то криков.

– … сударь! … лексеевич! … жив? – перевернувшись на живот, я поднялся на колени, проклиная жутко неудобный наряд, который был на мне надет.

– Тише, тише, я здесь, – свой голос звучал для меня на порядок громче. Мой взгляд метался по земле, ища Петьку и Фридриха. Вот два убитых гвардейца, вот террорист недоделанный – тварь поскудная, в груди у этого ублюдка дыра, видимо, из пистоля получил напоследок, дверь кареты открыта, рука… о, пальцы дрогнули. Что? Рука? Сфокусировавшись, увидел два перстня, очень знакомых перстня. Один и сапфиром, второй – печатка, ну, это понятно, он им свою личную почту запечатывает, вон, даже потёк воска остался, надо сказать, чтобы отскоблил…

– … сударь! … лексеевич! – а почему тут дверь, мы же с другой стороны были. Я что же перепутал направление и пополз не в ту сторону?

– … сударь. Слава Богу, – передо мной упал на колени Репнин, бросив взгляд в карету, он стиснул зубы и снова повернулся ко мне. – Встать сможешь? Али понести тебя?

– Смогу, – его голос звучал как сквозь вату, но хотя бы слова больше не пропадали.

Свой голос всё ещё продолжал звучать в черепушке набатом. Во рту противно от солоноватого привкуса крови. Репнин очень осторожно, словно ребёнку помогал мне подниматься, предварительно ощупывая каждый сантиметр тела.

 Когда я принял вертикальное положение, меня сразу повело в сторону, а звон в ушах снова усилился.

Репнин тут же перехватил меня за талию, притянув к себе, заставив закинуть руку ему на плечо.

– Петька? – говорить много я пока не мог, поэтому вопросы задавал односложно, но Репнин меня уже понимал с полуслова.