На этот раз он смотрел на меня гораздо дольше и, наконец, произнёс.

– Я ещё раз ошибся, думая, что тобой кто-то руководит, государ, Пётр Алексеевич. Я согласен вернутся на службу и начат её с самых низов.

– Ну вот и отлично, все детали тебе, Андрей Иванович, твой тёзка расскажет. Тебе сейчас с ним работать придётся. Надеюсь, зла на него ты за своё заточение не держишь, Ушаков всего лишь свою работу выполнял. – Он понял, что аудиенция закончена. Встал и пошёл к двери, а я никак не мог обнаружить у него признаков того самого ревматизма, который мучил Остермана ещё совсем недавно по каждому удобному случаю. – Да, и ещё, Андрей Иванович, – он обернулся, когда уже стоял возле гвардейца, который на всей протяжённости нашей беседы притворялся слепо-глухо-немым. – Вы не знаете хорошего мастера по различным шифрам?

– Знаю, – Остерман пожал плечами. – И ты, государ, Пётр Алексеевич, тоже знал бы, если бы проявлял хот малэйшее усердие в учении.

– Не увлекайся, Андрей Иванович, – помимо моей воли в голосе прозвучала неприкрытая угроза.

– Христиан Голдбах, твой учитель математических наук, государ, – Остерман не был бы Остерманом, если бы угрозу не почувствовал, и не принял во внимание. – Он сейчас в Москве, насколко я знаю. Наверное, думает, что государ одумается и продолжит обучение. Хотя я уже вижу, что учит тебя, государ, уже нечему. – Дверь на этот раз за ним закрылась, а я всё ещё смотрел в ту сторону, не понимая, как я сам про Христиана Гольдбаха не додумался?

Задрав голову, я смотрел вверх, где в корзине воздушного шара подпоручик вновь созданного воздушного полка Головкин отрабатывал передачу сообщения при помощи горящих светильников, стёкла которых были выкрашены в разные цвета, в основном красный и зелёный. Нужно было понять, какой именно цвет лучше будет виден на расстояние.

 Сегодня был юбилейный десятый раз, когда на шаре в небо поднимался человек, потому что до того момента, как я жёстко наехал на Эйлера, он гонял своё изобретение порожняком, корзина была в большинстве случаев пустой, максимум с какой-нибудь бедной собачкой, которая изгаживала её во время своего полета так, словно у неё был месячный запор и тут его прорвало.

За спиной раздался стук копыт, и буквально через минуту ко мне подбежал запыхавшийся Репнин, успевший спешиться и передать поводья кому-то из гвардейцев.

– Сколько? – я покосился на него и снова посмотрел на шар и человека в корзине, машущего фонарями в определённой последовательности. Здесь внизу было жарко, настолько, что я стянул камзол и стоял в одной шелковой рубашке, позволяя лёгкому ветерку охлаждать разгорячённое тело. Там же наверху было не в пример холодно, и Головкин, застёгнутый на все пуговицы, стоял поближе к горелке, ловя исходящее от неё тепло.

– Почитай две с половиной тыщи саженей, – Репнин тоже задрал голову. – Но это с сосны да с помощью трубы. Просто глазом – меньше.

– А цвета?

– Да одинаково оба моргают.

– Пойдёт, – я отвёл руку от глаз и посмотрел на часы, по которым засекал время, что Головкин уже находился в воздухе. Это была полностью моя стихия – эксперимент, и я ожидал от него хороших результатов, потому что все расчёты указывали на то, что результаты должны быть хорошими.

– Думаешь, эти штуки сработают, государь, Пётр Алексеевич? – Репнин продолжал смотреть на Головкина, который с земли выглядел карликом, а фонари в его руках светлячками, потешно кружащимися в воздухе, исполняя свой особый, ритуальный танец.

– Должны сработать, Юра, просто обязаны сработать, иначе, зачем мы все это затеваем?

Эйлер сидел рядом с тем местом, откуда я наблюдал за полётом, за столом, который притащил на это поле, и что-то яростно писал, да так, что брызги чернил разлетались во все стороны.