Он почти скатывается по крутой, обледенелой Куриной тропе вниз – на свою, Среднюю улицу.

До чего ж странно, что ему не досталось за капеллана! Она даже не сказала свое обычное – «Святые угодники!» – и не пригрозила, что за хулиганство отправит в интернат для трудновоспитуемых. Что такое этот интернат, Вольфи толком не знает. Но чувствует, что там, должно быть, плохо.

В доме тихо и зябко – зимние сумерки забрались уже во все углы. Вольфи зажигает свет и превращается в Кристофа. Потому что его встречает отец.

Его портрет глядит и с высокой полки у двери, и из угла в кухне. В каждой комнате дома по отцу – а портрет-то один и тот же, старая чёрно-белая фотокарточка, как у кинозвезд. На ней отец похож на джазового певца, на франтоватого киноактера. Может быть, как те, что снимаются в ковбойских фильмах, которые так любит Вольфи.

Он, наверное, никогда бы так не сказал: «отправлю в интернат». И не драл бы выбивалкой для ковров. Наверное. Или ремнем – как дядя Вильфрид. Он просто положил бы руку ему на плечо и сказал:

– Пойми, старик…

Мама говорила, что их дом отец построил сам – от первого до последнего гвоздя. Вот только второй этаж достроить не успел. Поэтому там, рядом с комнатой Вольфи, сделали чердак. Огромный гулкий чердак с большими окнами – там мама развешивает белье и держит всякую всячину.

Когда-нибудь Вольфи второй этаж достроит – это точно. Он ведь в то время, когда не хулиганил, научился и ремонт делать, и цемент замешивать. Не хуже отца, наверное. Как только мама видит его с молотком или лобзиком в руке, она становится мягче воска и лишь повторяет: «Совсем как папа».

А когда никого нет дома, Вольфи любит забираться на чердак и читать рыцарские саги. Правда, после того, как переделает всю работу по дому, которую мама пишет в аккуратный столбик и пришпиливает список на кухонную стену.

Ведь когда у человека нет папы, то человеку надо уметь и лампочки поменять, и полки прибить, и даже подстричь самшитовый куст у входа в дом.

Зато потом можно и сюда. Перебирать старые вещи, к примеру – в них всегда находится что-то интересное. Старинный деревянный домик для птиц, который смастерил отец – он большой, достает Вольфи до пояса и совсем как настоящий дом. Отцовы рабочие халаты. Огромные пустые мешки из-под муки, еще военного времени. Стопка пожелтевших фотографий, на которых где-то сзади всегда фашистские кресты.

В углу сложены старые журналы – их Вольфи никогда не рассматривает, неинтересно. Под ними – какие-то тетради: вдруг мамины? Вдруг она тоже хулиганила в школе и злила какого-нибудь капеллана?

Они очень, очень старые, эти тетради, такие, что листы стали цвета кофе с молоком, если молока налить побольше. Под обложкой – аккуратным почерком, не то что его каракули, – выведено имя владельца: Роберт Дюпрей. 8 класс. Роберт. Дюпрей. Вольфи пробует на вкус иноземную фамилию. Силится представить себе старшего мальчишку, который так аккуратно писал сочинения.

Чувство, что до тебя в доме, где казалось, всегда был только ты один, с самого рождения, жил кто-то другой – странное донельзя.

Может быть, это какой-то мамин родственник, про которого она забыла рассказать? Нет, Дюпрей – с такой фамилией родственников у них точно нет.

Обязательно нужно у нее разузнать, как представится случай.

А на полях тетрадки вьются нарисованные карандашом эдельвейсы – хорошо нарисованные, видно даже, что цветочные лепестки бархатные, как в жизни. Совсем не по-мальчишечьи, не по-взрослому. Вольфи презрительно фыркает. Вот еще – цветочки! Какой-то он смешной и нелепый, этот Роберт Дюпрей.