«Яблоко от яблоньки недалеко падает, – сказала она как-то. – Откуда я знаю, чего от тебя ждать? От твоего отца ничего такого не ждали, от твоей матери ничего такого не ждали, от твоей сестры ничего такого не ждали, а они вон, что наделали! Сиди-ка ты на месте, мой дорогой, спокойнее будет и мне, и тебе».

Скрипя половицами, Мэтт поднимается на второй этаж. Перед дверью своей комнаты – замирает. Чудится, что на чердаке шумят тетины голуби, которых… которых… давно уже нет. Как же она их любила, своих голубков. Она редко улыбается, а вот ухаживая за ними – улыбалась. А потом Мэтт сделал ошибку. Большую-пребольшую ошибку, и ему кажется, что тетя молчаливо в этом упрекает каждый божий день.

Мэтт забирается на стул, открывает люк, вытягивает лестницу.

Пыльно и грязно. До сих пор валяется зерно и перья. Надо же… десятилетие прошло, а тетя так и не смогла заставить себя здесь убраться. Мэтт, конечно, уже не раз сюда поднимался, но этой грязи не замечал. Да ему и не до этого тогда было. Идея! Вот Мэтт и воспользуется этим ее страхом чердака, уберет тут все. И тетя ничего не сможет поделать, и Мэтт наконец-то почувствует себя не паразитом, а полноценным членом семьи. Н-да, семьи… Только нужно спуститься за ведром с тряпкой.

– Зря ты это. Уходи, пока она тебя не увидела, – слышит он голос сестры. – Ты же знаешь, как она тебя не любит. И чего ты вьешься за ней, как бесхребетный пес?

Вопреки тревоге, слышимой в ее голосе, Мэтта пронизывает тепло.

Ева сегодня здесь.

Сидит на подоконнике, курит. И ей все равно, что вокруг – осколки от разбитого окна. Она больше не боится боли, и Мэтт это знает.

– Мэтт, Мэтт. Это я дала тебе такое прозвище, когда ты, маленький, сказал нам, что тебе не нравится твое настоящее имя, помнишь? Считай, помогла тебе начать жизнь заново. Ты должен меня слушаться, Мэтт. Так почему ты позволяешь тетке так с собой обращаться, а, братик?

Ева накручивает на палец темно-синий локон. Когда-то ей здорово досталось от мамы за то, что она сделала со своими волосами. Мэтт не понимал причину маминого гнева ни тогда, ни сейчас. Цвет Еве очень идет. Особенно когда она собирает передние пряди в пучок на затылке. Длинные, кудрявые, красивые волосы.

А глаза у нее, как у Марии, серые. Как у мамы – серые…

– Пусть все идет, как идет, Ева. Так…

– Спокойнее? Игнорируешь проблемы, думая, что они сами собой решатся. Все терпишь их, терпишь, подавляя грусть, тоску и гнев. Смотри, братец: вот ты думаешь, что контролируешь себя, но в один день тебя накроет с головой хлеще того, чего ты боялся. Учись на моей ошибке. Она, как ты знаешь, очень дорого мне обошлась.

От этого напоминания из глаз брызжут слезы, и Мэтт ничего не может с собой поделать. Ева подмечает:

– Ты уже себя не контролиролируешь. Эмоции управляют тобой, а не ты – ими. Беда будет.

Мэтт поворачивается, чтобы уйти:

– Ой, ну, Ев, как всегда драмы навела, а мне теперь с этим живи.

Ева вслед хмыкает:

– Ну а что тебя не устраивает? Ты хотя бы жив. В отличие от меня.

Мэтт останавливается. Вот как после этого просто оставить ее? Надо подобрать слова, чтобы утешить ее, чтобы поддержать…

– Митя. Митрофан! Что ты там забыл, а?! А ну, спускайся оттуда! И с кем ты там болтаешь, сумасшедший? Ты мне эти свои штучки брось. Быстро спустись, я сказала!

Только тетя уже заметила, что Мэтт пробрался на «запрещенную территорию». Она шаркает этажом ниже своими тапочками с жесткой подошвой. Не человек, а граната.

Мэтт с сожалением смотрит на Еву:

– Прости.

Она отмахивается:

– Ой, да ты же знаешь: стоит тебе закрыть глаза, и ты снова будешь здесь, со мной. Ты, главное, тетке унизить себя на этот раз не дай, умоляю.