Он наклонился, крепко стиснув ладонями железные перила, и попросил:
– Посмотри на меня, дева! Посмотри на меня, мать!
Луч прожектора копьем вонзился в глаза, и он сердито зажмурился. Стремительная ракета со свистом чиркнула по небу, оставив в блеклом сумраке наступающего вечера текучую каплю-слово: «Иосивара»…
Странно белые и ослепительно сияющие парили в вышине над каким-то невидимым домом буквы – «Кино».
Все семь цветов радуги холодно и призрачно пламенели в безмолвном круженье. Гигантский циферблат часов на Новой Вавилонской башне купался в слепящем перекрестном огне прожекторов. А с блеклого, бесплотного неба снова и снова капало слово – «Иосивара»…
Фредер не отрывал взгляда от часов Новой Вавилонской башни, где секунды вспыхивали и гасли, точно вздохи молний, неудержимо сменявшие одна другую. Прикидывал, сколько времени минуло с тех пор, как голос Метрополиса ревел, требуя пищи, пищи, пищи. Он знал: за яростной пляской секундных молний на Новой Вавилонской башне располагалось просторное помещение с почти голыми стенами – узкие окна от пола до потолка, повсюду щиты управления, а в самой середине стол, хитроумный инструмент, творение владыки Метрополиса, который в одиночку на нем и играл.
На жестком стуле перед инструментом – воплощение великого мозга: владыка Метрополиса. Справа от него – чувствительная синяя пластинка, к которой он, когда достаточное число секунд бурно канет в вечность, с безошибочной уверенностью исправной машины протянет руку, чтобы Метрополис снова взревел: пищи, пищи, пищи…
В этот миг Фредер, как всегда, не мог отделаться от ощущения, что потеряет рассудок, если еще раз услышит алчущий пищи рев Метрополиса. И, уже убежденный в бесцельности своего предприятия, он отвернулся от безумства городских огней и отправился навестить владыку Метрополиса, что звался Иох Фредерсен и был его отцом.
II
Черепная коробка Новой Вавилонской башни полнилась числами.
Из незримого источника, произнесенные ясным, негромким, ровным голосом, числа ритмично падали сквозь почти ощутимо плотный воздух просторного помещения, скапливались, словно в бассейне, на столе, за которым работал великий мозг Метрополиса, обретали материальность под карандашами его секретарей. Восьмеро молодых людей походили друг на друга как братья, хотя таковыми не были. Сидели они, точно каменные изваяния, у которых двигались только пальцы пишущей правой руки, но каждый из них в отдельности с потным лбом и приоткрытыми губами казался воплощением крайнего напряжения.
Ни один не поднял головы, когда вошел Фредер. В том числе и отец.
Под третьим громкоговорителем горела бело-красная лампочка.
Вещание из Нью-Йорка.
Иох Фредерсен сравнивал данные вечерних курсов с таблицами, разложенными перед ним. Лишь один раз послышался его голос, совершенно бесстрастный:
– Ошибка. Повторный запрос.
Первый секретарь вздрогнул, нагнулся еще ниже, встал и бесшумно удалился. Левая бровь Иоха Фредерсена чуть приподнялась, когда он, не поворачивая головы, проводил уходящего взглядом.
Крошечный, коротенький карандашный штрих перечеркнул некое имя.
Бело-красная лампочка все горела. Голос не умолкал. Числа падали в просторное помещение. В черепную коробку Метрополиса.
Фредер замер возле двери. Непонятно, заметил его отец или нет. Всякий раз, входя в это помещение, он снова чувствовал себя десятилетним мальчуганом, и всем его существом овладевала неуверенность перед лицом огромной, замкнутой и всемогущей уверенности, что звалась Иох Фредерсен и была его отцом.
Первый секретарь прошел мимо, безмолвно и уважительно кивнув в знак приветствия. Он походил на побежденного борца. Бледное как мел лицо молодого человека мгновение стояло перед глазами Фредера – большая маска из белого лака. Потом погасло.