– Исаак Яковлевич, идите работать, – махнул рукой профессор. – У меня есть все полномочия.

Вентиляция взвыла, подстраиваясь к росту мощности установки – синхронно с системой охлаждения; под полом опять что-то вздрогнуло. Ираиде всегда представлялся в такие моменты спящий глубоко под землей великан. Ему нет ни до кого дела, но суетливые людишки беспокоят и мешают.

Требуют поделиться силой, теребя за усы.

Один из лаборантов Шамаева вернулся из медблока, застенчиво встал в сторонке. Для них, помощников каждого из этих неординарных ученых, любая мысль, любые брошенные вскользь слова значили многое. Тем более почетно было присутствовать при экспериментах.

– Реактор в норме. Установка в норме. Мощность ноль восемьдесят два от максимальной.

Ираида говорила неторопливо, глядя на мониторы.

– Зафиксируйте все данные! Все! Я потом разберусь с результатами, – напомнил ей Шамаев.

Женщина кивнула.

Она никогда из их не любила – что нервного Вольтаряна, что этого Шамаева, напыщенного и высокомерного. Ее чувства и к самому профессору были далеки от любви: уважение – да, возможно, преклонение перед интеллектом. Но ничего личного.

Ираида Зосс вообще не любила людей.

После ряда команд с пульта обе камеры, повинуясь мощному механизму, спрятанному в недрах установки, соединились. Стена, их разделявшая, ушла вверх, конструкция из стекол Теслы повернулась, из шара превращаясь в открытую в сторону второго трансформатора полусферу. Кресло испытателя по направляющим отъехало правее, оказавшись в середине объединенной установки.

– В какую дверь? – на секунду замешкался Шамаев.

Он как раз выложил из карманов ненужные и потенциально опасные в камере смартфон, ключи от машины и зажигалку.

– Все равно, – бросил профессор. – Там теперь единое пространство. Идите в левую, так удобнее.

Антон кивнул, протер лысину носовым платком и бросил его к вещам на столик.

– Реактор в норме. Установка в норме. Сцепление камер штатное. Мощность ноль девяносто шесть от максимальной. Готова к подаче энергии.

Шамаев под эти слова и вошел в объединенную камеру трансформаторов. Интересное зрелище: левая полусфера из шаров Теслы, в зареве многоцветных молний, правая – почти черная на этом фоне, из вогнутых шестиугольных плит размером с раскрытый зонт. В середине стояло ждущее его кресло.

– Тройной импульс. Потом пауза и серия одинарных до появления всплеска кривой тэта, – сказал профессор. – Шамаев почти гений, коллеги, только очень уж колючий. Как еж. Скажу сейчас, пока он не слышит.

Гениальный еж тем временем откинулся в кресле; обмоченная Кнутовым подкладка, разумеется, была вынута и заменена на новую, ручки и подголовник протерты бдительными лаборантами.

«Хорошо бы не обоссаться самому», – подумал Антон Сергеевич и прикрыл глаза.

Это было похоже на пламя.

Красное с черным, с прожилками оранжевой плазмы, нестерпимо жаркое и словно выжигающее изнутри. Ничего общего с костром где-нибудь в походе, когда вокруг уже стемнело, неподалеку бренчит гитара в неумелых руках, а по жилам растекаются усталость и водка. Все совсем не так.

И пламя не просто заполонило Шамаева, оно говорило с ним низким проникновенным голосом, нараспев, будто читая неведомые мантры. Слова были непонятны, но это были слова. И чувства. И запахи, смешанный аромат ванили и гниющего мяса, как когда-то в детстве, в Севастополе, когда они с отцом нашли на прибрежных камнях мертвого дельфина.

Шамаев сейчас и видел, казалось, это млекопитающее, смотрел на шевеление осколков челюсти в рваных лохмотьях кожи – толстой и неприятной, как обрывки резины.

И все-таки это был огонь. Красное и оранжевое терялось, уползало щупальцами в небытие, оставляя только ревущее стеной черное пламя. Великое Черное пламя, понял Шамаев.