– Ты вот что, после допроса, может, заедем к купцу Алексееву? Посидим, как в старые добрые времена? Вспомним друзей-товарищей, – предложил Мусин-Пушкин.

– Обязательно, но не сегодня. Впрочем, если я правильно все понял, это поганое дело нипочем и в неделю не уложится. – Он поклонился спешащему на свое место секретарю новгородского земского суда Линькову. Обремененный большим семейством, Александр Валентинович всегда и везде опаздывал, впрочем, на это заседание он умудрился явиться в срок.

– Не уложимся? – озадаченно кивнул Иван Петрович, машинально отвечая на приветствия вновь прибывших и пожимая протянутые ему руки. – А говорят, что убийца уже известен, что покаялся?

– Покаялся, собственно, сам исполнитель, теперь же необходимо определить степень виновности остальных арестованных. Но боюсь, не самое это простое дело, Иван Петрович. Сейчас начнем народ вызывать, так, рубь за сто, они нам еще подозреваемых накидают, причем из тех, кто в Грузино остался, пока запрос вышлем, пока дождемся, так что до первого снега всех не опросим.

Понимая, что все уже в сборе и ждут только его одного, Иван Петрович торопливо занял свое место, и Псковитинов велел секретарю отрапортовать о явке состава судейской комиссии, после чего попросил конвой привести ожидающую допроса Дарью Константинову. Толстая, с красным от жары лицом, с трепещущим в руках потрепанным веером, Дарья Константинова вошла в зал.

– Представьтесь, – не глядя на арестованную, попросил Псковитинов.

– Дарья Константинова. Крестьянского сословья, православного вероисповеданья, замужем, родилась и проживаю в селе Грузино, – привычно затараторила женщина, утирая платком лицо.

– Суду известно, что около года назад Анастасия Федоровна Шумская отобрала у вас с мужем ребенка мужеского пола, – начал он, так что не ожидающая подобного вопроса Дарья охнула и чуть было не хлопнулась тут же на пол, в последний момент сумев задержать падение, схватившись за конторку, у которой она должна была отвечать на вопросы суда.

– Было, батюшка. За мои провинности пострадала, и сына своего с того самого дня не видела, как ни просила, – завыла Дарья.

– Отчего же не откупилась, чай, у мужа-то денежки водятся? – прищурился Псковитинов. Секретарь суда едва поспевал за ним. Судейские переглядывались, прикидывая, куда клонит Александр Иванович.

– Да уж никаких денег не пожалели бы, но она уперлась как… Простите меня, господа хорошие. Я уж в ногах у нее валялась, просила, умоляла…

– Угрожала?

По суду пролетел шепоток.

– Сорвалась в сердцах, было дело. – Злыдней ее назвала, змеей подколодной. За то она меня на месяц в Санкт-Петербург сослала, в простые прачки определила, а сыночка-то моего, должно быть, тем временем чужим людям отдала. Живет теперь при живых родителях горьким сиротинушкой…

– В прачки? – улыбнулся Псковитинов. – Могу себе представить, как ты белы рученьки трудила. Небось наняла вместо себя какую-нибудь горемыку, а она цельный месяц за тебя горбатилась и твоим же именем на перекличке отзывалась. Проверить можно.

– А проверяй, батюшка. Твое право. Кого хочешь спроси, кто месяц, не разогнувшись, трудилась. Чай, Настасья Федоровна тоже кое в чем соображала, поняла, что я откупиться пожелаю, и настрого это запретила, даже человека поставила, чтобы надо мной надзирал.

– Так и человека подкупить – небольшой труд, – не отставал Псковитинов.

– Христом Богом клянусь, сама отработала. А надсмотрщик так надо мною и стоял, потому как тоже провинился, и ежели бы он мне поблажку самую малюсенькую дал, опосля его бы самого на кирпичный завод сослали весь срок отбывать. Потому как его сиятельство распорядился, всех, кто в имении или в военных поселениях проштрафится – на завод. А ведь это похуже, чем порка, потому как человек месяц или того больше от семьи оторван и помощь никакую родным своим оказать не может. Денег же там вовсе не платят, а жене с малыми детьми побираться, что ли? Вот он и доглядывал.